Сьюзен Хилл - Чистые сердцем

Ее бунгало было одним из шести зданий из красного кирпича, выстроившихся единым блоком на задворках «Айви Лодж». Ширли не могла поверить своей удаче, когда работа, которая ей так нравилась, еще и обеспечила ее чистым, новым, удобным жильем, после долгих лет прозябания в холодных комнатках и дешевых квартирах в малопригодных для жизни домах рядом с каналом. Этот блок был построен на куске земли, где когда-то стояли ряды послевоенных сборных домиков, которые все успели возненавидеть, и оказался благословением для владельцев, потому что помогал им привлекать и удерживать персонал. Остались немногие, вопреки ожиданиям Ширли. Она думала, что точно не выедет отсюда до пенсии, даже и после, может быть…

Здесь росли и кое-какие деревья. Она могла лежать в постели и наблюдать, как белки бегают вверх и вниз по их стволам и прыгают с одного на другое, как цирковые акробаты, а ночью она слышала сов.

Ей не нужен был попугай, но поскольку помимо него двоюродная бабушка оставила ей две тысячи фунтов и чайный сервиз от Краун Дерби, ее совесть не позволила ей отказаться от него или отдать кому-то другому. Этим утром он выглядел немного растрепанным и спрятал голову в свои серые перья.

— You ain’t nothing but a hound dog, — пропела ему Ширли, — ‘cryin’all the time [4] «Ты просто гончая собака, все воешь и воешь» — строчки из песни Элвиса Пресли «Hound Dog». (Прим. пер.) . Ладно, негодяй, держи свое угощение. Еще увидимся. — Она запихнула кусочек яблока между прутьями клетки, наполовину задернула шторы, потому что так всегда делала ее мать, и вышла на улицу. Некоторым людям не нравится жить рядом с работой, но она находила умиротворение в прогулке по приятной зеленой траве до соседнего здания, когда не нужно бегать за автобусами или заводить машину, и даже пальто надевать целые полгода.

Ширли был сорок один год. Ей нравилась ее работа, ей нравилась ее квартира, она ходила на кантри-танцы дважды в неделю и на бальные танцы каждую субботу, а по воскресеньям пела госпел в хоре Церкви Спасителя, причем была там единственной белой. Она была счастливой женщиной.

Первая утренняя смена была ее любимой. Ей нравилась атмосфера нового дня. Ей нравилось будить пациентов с радостным лицом. Ей нравился запах готовящегося завтрака, и звук разъезжающей по холлу машины для полировки пола, и шум пылесоса на лестнице.

Она зашла в комнату для персонала, все еще напевая:

— You ain’t nothing but a hound dog.

— Они так и не нашли его. — Нев Пейси, санитар, сидел за столом перед раскрытой утренней газетой.

— Ох, храни его Бог, бедный милый малыш. На что только не способны злые люди, просто не верится.

— Полиция говорит, что, чем больше проходит времени, тем сильнее растет обеспокоенность касательно сохранности мальчика.

— Ну, разумеется. Ты сам подумай — он же не просто ушел гулять и заблудился, да? И он не уехал на автобусе, чтобы навестить бабушку. Бедные его родители.

— «Мистер Алан Ангус, консультирующий нейрохирург Бевхэмской центральной больницы, и его жена, адвокат Мэрилин Ангус, записали крайне эмоциональное телевизионное обращение с просьбой сообщить любые новости об их сыне… “Мы умоляем вас, если вы удерживаете Дэвида, просто отпустите его. Позвоните в полицию. Они подъедут туда, где вы его держите. Мы хотим, чтобы он вернулся домой. Мы просто хотим, чтобы он вернулся домой”».

— А еще говорят, что Дьявол пока не пришел на землю. Да он повсюду.

Нев перевернул страницу и заглянул в раздел скачек.

— Ладно, давайте пойдем… Пришло время проведать Маленькую Мисс Счастье и Миссис Маффет.

Ширли давала прозвища всем пациентам. Остальных членов коллектива это крайне раздражало, хотя потом они сами начинали стабильно пользоваться этими именами. Так что миссис Эйлин Дэй, которая очень, очень медленно умирала от заболевания двигательных нейронов, по какой-то причине стала Миссис Маффет, а мистер Аткинсон, у которого повредился мозг во время взрыва бомбы, был Гигаубийцей. Марта Серрэйлер была Маленькой Мисс Счастье.

После того как она присматривала за своей матерью с рассеянным склерозом, потом за своей тетей, которую на два года парализовало после удара, а потом за своей единственной сестрой Хэзер, прошедшей через рак груди, Ширли поняла, что уход за неизлечимыми больными — это часть ее жизни, без которой она ее себе уже не представляет. Ее утешало осознание, что она нужна и востребована, что она хороша в том, что она делает, и что она вкладывает в это нечто большее, чем бесстрастный профессионализм. Она вкладывала в это свой энтузиазм, веселость, все хорошее, что может дать отсутствие профессиональных амбиций, и, в случае с Мартой Серрэйлер, любовь. Она полюбила девочку с того дня, когда она к ним только приехала, потому что у Ширли было не больше причин не полюбить ее, чем не полюбить новорожденного ребенка. У нее было не больше знаний, способностей или индивидуальности, чем у него; она никому не могла причинить вреда, не могла врать, воровать или обманывать, не могла ударить или обидеть; она была совершенно невинна, как белый лист бумаги. Все, что она делала, было невинно, любой воспроизводимый ею звук, любое странное случайное движение ее тела. Ее физиологические функции были тоже невинными, как у ребенка. Ширли никогда не могла понять, почему люди считают, что с ними более проблемно или неприятно иметь дело.

Она поднялась по лестнице. В конце коридора на этаже Марты была небольшая кухня. Там Ширли подготовит ей завтрак — детские хлопья, стаканчик-непроливайку со слабым, чуть теплым чаем, банановое пюре, пластиковую ложку и слюнявчик.

После еды с Марты снимут ее ночную одежду, помоют, высушат, приведут в порядок, переоденут; Ширли причешет ее светлые волосы и завяжет их сзади, показав Марте маленькую коробочку с лентами, заколками и кольцами, чтобы она могла дотянуться и «выбрать». Затем она выкатит ее из комнаты, проедет с ней по коридору и остановится у лифта. Утро было прекрасное. Марта будет сидеть в зимнем саду, где солнце согреет ее бледное лицо и руки и осветит ее светлые волосы, и птицы прилетят к кормушке, и ей это как будто бы понравится.

Для Ширли Марта была даже чем-то большим, чем младенец, потому что у нее не было еще и чувства времени, так что она никогда не скучала, не становилась беспокойной или капризной. Она просто отключалась и отправлялась в какое-то сумрачное место внутри своей головы или засыпала. Только иногда она могла заорать и забуянить, но в таких случаях это тоже было поведение младенца, который слишком долго не ел или испачкал надетый на него подгузник. Однажды она начала очень громко кричать и бить руками, и Ширли с Розой потребовалось полчаса, чтобы понять, что у нее слишком туго застегнута сандалия и ей прищемило кусок кожи.