Василий Добрынин - Что такое ППС? (Хроника смутного времени)

«Лахновский!» — Потемкин курил, и курил. Огонь крался к пальцам, грозил кусать их. На исходе не календарного года, а года противоборства Помпея и Цезаря — противоборства, в котором ничьей быть не может, — снова Лахновский!

Клеточки мозга, ворсинки рецепторов нервной системы: в Лахновском и в нем — одинаково, жили преддверием встречи. Развязки была неизбежной.

«Быть побежденным, — предположил Потемкин, — мы были готовы оба. А мировой — ждал ли кто-то из нас? Скорей всего, нет».

Но развязкой был рай, вместо последнего напряжения в противоборстве. Рай, от непобежденного и не победившего Лахновского.

«Вершина, — представил Потемкин, — вниз острием. С одной стороны ползет тяжесть Лахновского, с другой — Славик. Два ножа к горлу, с двух разных сторон!».

А Лок не спит по ночам. «А я сплю… — сравнил Потемкин, глядя сквозь стекло в ночной мир. — Но, то, что он ждет, он получит. А я?»

Не сойдет горы острой, массивной вершиной, вниз; оба ножа отойдут, и в небытие уйдут, если Потемкин скажет Лахновскому: «Yes».

Авторучка легла на бумагу и вывела первые строки к итогам его деловой встречи с Лахновским...

В окно постучали первые капли, пошел ночной дождь.

Шаловливый бесенок внутри, пробежался, пощекотал: «Потемкин, не отдавай этот рапорт!»…

«Пасмурная погода, — считают французы, — сближает людей. Побуждает к общению в плане духовном». Пряча небо, она приземляет, напоминая о том, что есть одиночество в мире. Что счастье — предмет очень хрупкий, не существующий в одиночестве. Взглядом, словом, невольно, в такую погоду, один человек начинает искать другого…

Водитель французом не был. Да, все-таки в ночь, за рулем и в такую погоду, поговорить не хотелось даже, — а надо было! Он мог говорить с удовольствием, а собеседник, сержант Ромашкин, — нет. Потому, что сержанту, кроме погоды, не нравилось то, что автобус заметно, до беспокойства — от сопровождения отставал. Ромашкин просил, и не раз, подтянуться. Но «Синий», догнав головную машину, опять отставал. «Пистолет упакован, — припомнил Ромашкин, — должен быть так, чтоб успел сказать свое слово веско и вовремя. Когда неспокойно, не поленись, позаботься об этом. И станет спокойней».

— Пройдусь по салону, — сказал он.

Улыбку прогнал по лицу, оглянулся водитель:

— Зачем? Да все хрюка давят…

— У Лонга есть термос с горячим кофе.

— А-а, ну давай...

Отпив кофе, Ромашкин достал пистолет. Увидел блеснувший в недоумении глаз одного из соседей Лонга, но, гнавший навстречу тяжеловес-автопоезд, тряхнув вправо-влево автобус, гасил все звуки. Ромашкин отвел до упора и отпустил затвор. Коротко лязгнув, застыл тот на прежнем месте, вогнав, на возврате патрон в патронник. Запирая механику, вверх до упора, поднялся флажок.

Допив кофе, Ромашкин прошел по салону, вернулся назад.

— А-а, я смотрю, посвежел, аж щеки порозовели! — смеясь, оценил водитель.

— Ага. А что с «Красным»? Чего он с тобой не поехал?

— Да, приболел.

— Чем это, в летнюю пору?

— Да, был на рыбалке. Не знаю, съел что-нибудь…

— Мотыля?

— А черт его знает… Ты что? — спохватился водитель, — Да, мотыля не едят.

— Значит, что-то другое.

— Да что, сам не справлюсь? Устану, конечно. Уже устаю. Но они, — кивнул он в салон, — за двоих заплатят.

— Устаешь, я вижу. Но догоняй их.

— Ну, не потеряемся, в самом-то деле.

— КАМАЗист не из ваших?

— В первый раз его вижу. Заказывал Лок, в гараже.

КАМАЗ шел впереди: огоньки едва видел Ромашкин. И, время от времени, просто терял их из виду.

— Он резвый, однако?

— Да пусть. Пока что мы — порожняк, чего нам волноваться? Обратно вот — да, главные ценности — там. Тогда по-другому. От нас ни на шаг. А сейчас — пусть бежит!

— Ну, да, — согласился Ромашкин, и глянул в дремотный салон, — сейчас главные ценности здесь…

Свисток. Светящийся полосатый жезл перекрыл дорогу. «Не заметил поста! — удивился сержант, — освещения нет. Светофор? Ах, ну да, — света нет…». Но это был, безусловно, знакомый ему, пост ГАИ.

Обычное дело. Проверка. Свои.

«А КАМАЗ чего пропустили? — хотел пошутить Ромашкин, — Не наш он, — чужой!».

Но вместо приветствия, тут же, в затылок Ромашкину впилось железо обманки-жезла. Опрокинутый им, Ромашкин ткнулся левой щекой в колени водителя. Через долю секунды тот ощутил на себе кровь. Второй из вошедших, сорвал с плеча Ромашкина автомат, не найдя кобуры, сдернул с пояса рацию и передернул затвор.

В глубь салона, в упавшей на плечи, как смерть, тишине, смотрел автомат Калашникова.

— Деньги! Быстро, без шуток, — деньги!

Зрачок автомата смотрел в побелевшие лица. Подельник пошел по салону. Торопливые руки его — без труда, — из чужих, непослушных рук — вырывали пакеты и сумки.

Мозг сержанта Ромашкина, внезапно и потрясающе быстро увидел во сне, как его, идущего как по канату — по высокой стене забора — бьет током! Он сам виноват: схватился руками за провода над собой. Теряя сознание, падает он, обрывая провод. Но теперь было что-то не так. Налево летел он — на острые колья в гороховых грядках. На самом же деле, свалился направо — в траву. Он же помнит! Давно это было — в детстве. Летел он, как будто в колодец — обратно. Не надо, Ромашкин, возьми себя в руки — не то!

Салон: колыхания, звуки его, через струйки крови — обратным током, просачивались в сознание. Вслепую, мысленно, стал он ощупывать, проверять свое тело, как командир перед боем, считает гранаты и уцелевших людей.

Кровь текла горячо и обильно. «Уплыву, значит, скоро», — подумал Ромашкин, и понял, что остался без автомата. Потемкина вспомнил: урок, который он же, Ромашкин, провел у доски!

Ладонью, от пряжки, наощупь, прошелся налево. Есть! «Ребятки, постой — усмехнулся Ромашкин, — Я ж еще не сказал свое слово — не дали. А надо!».

Со стороны и потом — всегда легче принять решение верно — мозг имеет возможность спокойно пошевелить извилинами. Ромашкину лучше бы и оставаться таким, умирающим: не привлекая внимания, он бы остался нетронут. Объект нападения — деньги — не он. А там: повезет с медициной, — спасут. Обнаружив себя, Ромашкин получит ответ — пулю из своего автомата.

Но он не закончил еще свой расчет боевых возможностей. Скользнув в кобуру, большой палец нащупал флажок предохранителя. Верхнее положение… Верхнее, — заперто! О, это много значит! «В пустом стволе, запирать ему нечего». Значит, Ромашкин — там заперта пуля — «в исходной позиции». Пуля — в стволе!

Вперед, вверх! Как бросок в воду — больше воздуха в легкие, силы — в мускулы. На ходу, как это делал Потемкин: флажок — вниз, ствол — на линию огня. «Можно снова в туман…», — согласился Ромашкин, чувствуя, что палец уже прижимает крючок к рукояти. «Можно…».