Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

К несчастью, атмосфера, которую создали мы с Бернардиной и которой вполне соответствует моя сестра — хотя, я знаю, были и у нее бунтарские порывы, особенно смолоду, пока она еще не смирилась окончательно с ролью старой девы, — эта атмосфера не выдержала натиска извне, не выдержала влияний, чуждых нашему очагу, пораженческих настроений определенной части общества, которая притязает на то, чтобы начисто отмести все ценности, освященные традицией, — ценности, которые сделали нас тем, что мы есть: разумным народом, экономически процветающим, культурным, свободомыслящим и одновременно любящим порядок.

Но нельзя запереть ребенка, тем более юношу, в кругу родных; необходимо дать ему образование, а это возможно сделать лишь в хорошем коллеже; необходимо способствовать его общению со сверстниками, чтобы он вошел в общество как полноправный член; необходимо предоставить ему определенные развлечения, которые отчасти явятся компенсацией за ученье, за труд, и отчасти — разновидностью общения с выбранными им самим людьми, а это способствует свободному формированию личности. Позднее приходится отпускать вожжи и соглашаться на некоторую эмансипацию юноши; к сожалению, в определенные минуты и при определенных обстоятельствах ты оказываешься вынужденным терпеть и не осаживать его даже в большей мере, чем это диктует благоразумие.

Как раз так и получилось у нас с Алехо. Под влиянием прогресса, самого по себе желательного, но иногда принимающего нежелательные формы, в молодых людях укрепился иной дух, которому мы, отцы, не всегда сумели противостоять должным образом. По этой причине мы были доведены до такой крайности, что отступили от верности устоявшимся принципам и поддались нажиму, который в конечном счете сильно напоминает вымогательство, поскольку сила его основана на мнении окружающих — дескать, все так делают. «Все» — это безымянное множество, неподвластное никакому контролю, утратившее свою форму, свое лицо, а вместе с тем и какую бы то ни было ответственность.

Во всяком случае, понять их трудно. Я знаю других молодых людей, детей моих коллег и друзей, выросших, как и Алехо, в респектабельной буржуазной среде и воспитанных в католических коллежах, молодых людей, таких же думающих, как и он, и сумевших избежать подводных камней, которые подстерегают молодежь на каждом шагу. Насколько я знаю, это честные, трудолюбивые юноши, органично вошедшие в семью, будущие специалисты, на которых вполне можно положиться. Они тоже живут в нынешних исторических условиях, подвержены тем же напряжениям, но они умеют обращать эти напряжения в нечто созидательное, сублимировать, тогда как Алехо им уступает, отдает себя в их власть сладострастно, торжествуя, как будто бог знает какая победа — сознавать себя непохожим на своих близких, отрицая то, во что верят они, разрушая созданное веками и заблуждаясь настолько, чтобы смешивать страсть к разрушению с пафосом созидания.

А теперь еще и это! Ведь до сих пор были одни слова, более или менее вызывающие воззрения, нежелание признать, что жили и до него, убеждение, будто настоящий мир зарождается только сейчас, что кульминация нашего исторического момента выпала на долю как раз его поколения и именно этому поколению суждено вынести окончательный приговор всем остальным поколениям. По существу, против этого незачем было бы возражать: это болезнь роста, которой страдает вся молодежь, и она вовсе не предполагает рокового исхода; от нее выздоравливают. Но это… Никак оно не шло у меня из головы. С одной стороны — фотографии девушки; с другой — фотография трупа, трупа, повторял я себе, доступа к которому в нормальных условиях он иметь не мог.

Пока он продолжал спорить с Эммой о фильме, в мозгу моем возникла новая мысль, я подумал о другой возможности. Пожалуй, эта мысль таилась в моем сознании и раньше, когда я рассматривал фотографию, но на поверхность не всплывала, не вставала передо мной во всей своей безжалостной вероятности. И во всей своей невероятности одновременно. Потому что в эту минуту я допустил, что легче всего сделать снимок было убийце или сообщнику убийцы, тому, кто находился в квартире этого человека, когда совершилось преступление. Но как представить себе, что мой сын мог запачкать руки кровью? И для чего? Каков мог быть мотив преступления? Правда, в своих воззрениях, которые Алехо не раз высказывал, он часто приближался к идее насилия, но не выражал ее непосредственно, и, кроме того, одно дело — теоретическое обоснование враждебности к чему бы то ни было, другое — действие, акция, требующая твердости духа.

Я не мог представить себе сына в роли убийцы отчасти потому, что он мой сын — ведь мы всегда отвергаем мысль о том, что наши близкие способны совершить поступок, исключающий их из круга порядочных людей, — а частично из-за того, что, несмотря на пробелы в моих представлениях о его образе жизни, я достаточно знал сына, чтобы обладать уверенностью (или считать, что я ею обладаю) в том, что в глубине его души живет эгоистичная осторожность, инстинкт самосохранения, который в последнее мгновение помешал бы ему скомпрометировать себя.

Затем следовало принять во внимание его беззаботное настроение, и не только сейчас, когда он горячо спорил с Эммой — иногда моя жена тоже подавала реплики и спор еще более разгорался, — следовало принять во внимание и как он вел себя все это время. Мне казалось, что он ни на минуту не переставал быть самим собой; ни разу не заметил я ни в жестах, ни в выражении его лица ничего такого, что выдает человека, озабоченного совершенным им преступлением, проблемой, которая, в сущности, не требует решения, поскольку такового не имеет, но которая именно поэтому так сильно влияет на нашу манеру держаться.

Конечно, я мало видел Алехо; собственно говоря, только за столом. Мне надо было бы вникать в жизнь моего сына и в его заботы, которые заставили Алехо неизвестно зачем ранним утром ехать на факультет, надо было узнать о друзьях, с которыми он проводил свой досуг, учитывать увлечения, в особенности фотографию, из-за которой он часто уединялся в своей маленькой крепости — импровизированной домашней фотолаборатории. С другой стороны, у меня была и своя жизнь, свои обязанности: утренние визиты к больным, занимавшие иногда много времени, частные консультации, консультации в клинике два раза в неделю, срочные вызовы, бесчисленные дела, съедающие время всех, кто занимается общей терапией — ведь мы рабы наших больных, — тревожные вызовы, случающиеся в любое время дня и ночи…

Да, моя семейная жизнь уже много лет тому назад оказалась сведенной к каждодневному общению за столом, к проведенным вместе субботам и воскресеньям и к праздничным торжествам. Но даже за столом я постоянно думал о каком-нибудь больном и не мог так глубоко вникать в дела домашних, как мне бы того хотелось. Какой-нибудь тяжелый больной, в каких у меня недостатка не было, в любой момент мог позвонить и разлучить меня с моими близкими как раз тогда, когда я был с ними всем сердцем. Редко выпадали дни, как этот: я возвратился домой раньше половины восьмого, и, надо полагать, никто меня так рано не ждал, тем более Алехо, так как сам он, если судить по времени, проводимому им вне дома, был занят больше меня. Может, на самом деле он и не считал, что это его дом. Однажды он заявил мне, что у каждого человека лишь один дом: тот, который он создает сам.