Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Я пришел в кафе без четверти девять, и кое-кто из постоянных участников встреч уже собирался уходить; компания обычно расходилась в девять, максимум в половине десятого.

— Как, дружище, ты еще жив? — воскликнул Олье.

Всего два дня назад мы с ним разговаривали по телефону о подозрении на лейкемию, потому что он был патогистолог, но сейчас он имел в виду, что я давно не приходил на наши собрания.

— Иногда жив, а бывает — и не очень, — пошутил я.

— Мне бы это подошло, — вмешался Помили, о котором нам всем было известно, что он не может заснуть без снотворного.

Потом они вернулись к разговору, продолжив его с того самого места, на котором я их прервал. Как обычно, говорили о медицине, и, насколько я понял, Исерн, психиатр, делал настоящий доклад с анекдотическими примерами о лечебном воздействии искусства. Тема, разумеется, была не нова, но некоторые из его примеров были забавны, особенно случай с девушкой, которая после многих лет борьбы с навязчивым неврозом сексуального типа написала пятьдесят картин и в тридцать лет, совсем выздоровев, пришла к оптимистическому финалу, как в волшебных сказках: вышла замуж и была счастлива. В общем, психиатрия — такая область, которая меня живо интересует, хотя я в ней и не силен, но на этот раз сообщение Исерна начало меня утомлять. По счастью, Моргада, тот журналист, еще не ушел, и я нарочно сел рядом с ним. Друзьями мы никогда не были: он окончил университет позже, чем я, и после истории с предполагаемым подпольным абортом меня не тянуло к сближению с ним. Собственно говоря, его к нам привел Олье, давным-давно, вскоре после того, как Моргада женился на его свояченице, и мне кажется, многие из нас встречались с ним только здесь, в кафе. Я вспомнил, что, когда он еще практиковал, он появлялся на собраниях довольно редко, а усердным их участником стал потом. По-видимому, для него они были важны как единственная ниточка, связывающая его с врачебным миром.

Лишь после девяти, когда все начали расходиться, мне удалось направить разговор в нужное мне русло. И не то чтобы к слову пришлось, а просто я воспользовался паузой, после того как Исерн позвал официанта. Я спросил:

— Да, кстати, что слышно об убийстве того высокого лица?

Вопрос не был обращен ни к кому в отдельности, но, как я и ожидал, на него ответил Моргада. С немного циничной улыбкой он сказал:

— Расследование продолжается.

Я улыбнулся всем сидевшим за нашим столиком.

— Этого следовало ожидать.

— Вас это интересует, Фаррас? — спросил Исерн.

— Нет. Просто показалось удивительным, что об этом случае так мало пишут. Газеты ограничились официальным сообщением почти без комментариев и…

— Вам запретили? — прервал меня Олье, обращаясь к своему родичу.

— Ну… Собственно говоря, нечего и писать.

Моргада казался более сдержанным, чем обычно, но у меня была причина настаивать:

— И расследование не продвинулось?

Он взял сигарету, сунул ее в рот, затем, как все, вытащил кошелек, чтобы расплатиться с подошедшим к столику официантом. Когда тот отошел, Моргада сказал, хотя никто не тянул его за язык:

— Мне кажется, мудрено ему продвинуться… — Он помолчал и добавил: — Только между нами…

— Конечно… — закивали мы, а Исерн, вставший было, снова сел.

— Дело это грязное, странное… Вы знаете, что нас, журналистов, поставили о нем в известность лишь через десять-двенадцать часов после того, как тело обнаружили?

— Нет! Это почему же?

Он пожал плечами и пальцем сбил пепел с кончика сигареты.

— Мы не знаем, а хотелось бы узнать, можете не сомневаться. Нам передали официальное сообщение в том виде, в каком мы его и опубликовали, а на следующий день сообщили некоторые подробности. И все. Даже не разрешили фотографировать.

— Да? Я заметил, что в газетах не опубликовали ни одной фотографии, но…

— Журналистам разрешили взглянуть на труп, только когда его перенесли в церковь, через стеклянную крышку гроба. Будто это совершенно заурядный случай.

— Не вижу в этом ничего особенного, — сказал Мирет, самый молодой из нас и обычно очень молчаливый.

— Может, и так. Но вовсе не естественна эта… ну скажем, эта сдержанность. Особенно удивляет, что нам потом не дали никаких сведений о ходе расследования..

— Но у тебя такие связи, — сказал Помили. — Ты, наверное, с кем-нибудь говорил… Что-нибудь да известно.

— Не известно ровным счетом ничего. Все молчат как убитые… как сам политический деятель. Единственно могу сказать, что кое-кто начал строить догадки, предположения.

— И что говорят?

Моргада посмотрел по сторонам, словно желая убедиться, что поблизости нет никого, кто мог бы подслушать.

— Что с ним свели счеты и, возможно, в деле замешаны крупные шишки.

— Политика?

— Да. Только я в это не верю.

— Почему?

— Тогда дело постарались бы заглушить привычным грохотом литавр. Так, чтобы ничего другого не было бы слышно.

— Ну а твое мнение?

— Самоубийство, — просто ответил Моргада.

Полагаю, мы все посмотрели на него с одинаковым изумлением, и он, видимо, это заметил, потому что тут же добавил:

— Только такая версия, на мой взгляд, объяснила бы такое странное отношение к его смерти.

Да, могло быть и так. Признаюсь, мне это в голову не приходило, но я, естественно, и не мог бы составить себе такое суждение, зная обо всем только по газетам. Но как бы то ни было, то обстоятельство, что у Алехо оказалась фотография убитого, осталось без объяснения и даже оказалось еще более необъяснимым, чем прежде. С другой стороны, когда я поразмыслил, оставшись один, то подумал, что этот фотодокумент опровергает гипотезу Моргады. Никто не кончает с собой на ковре возле кровати. Здесь обязательно скрыто нечто более важное, и слова журналиста лишь окончательно сбили меня с толку.

Теперь больше, чем когда-либо, я хотел взглянуть на негативы Алехо. Если среди них окажется негатив той фотографии, что я видел, мне придется волей-неволей признать, что между моим сыном и покойным или членами его семьи существовала какая-то связь. А если нет, значит, снимок сделал кто-то другой, и тогда проще будет спросить обо всем у Алехо. «Но даже в том случае, — подумал я потом, — если фотография получена от другого лица, так уже только то, что она находится у Алехо, свидетельствует о его интересе к покойному или кому-нибудь из членов его семьи». Куда ни повернись, неизбежно натыкаешься на эту связь, возникновение которой для меня покрыто мраком. То есть…

Я должен был подумать об этом раньше, но лишь на следующий день, когда я покупал билеты в театр «Талиа», куда мы собирались пойти вечером, чтобы посмотреть Нурию Эсперт, я вспомнил одну деталь, о которой совершенно забыл после того, как прочел о ней. У пострадавшего остались две дочери, и одна из них не замужем. Судя по возрасту покойного, ей должно быть около двадцати лет. Возможно, Алехо с ней знаком; возможно, они даже учатся вместе. Правда, он никогда об этом не говорил — во всяком случае, я не слышал ее имени среди женских имен, которые он время от времени упоминал в разговоре за десертом; но в этом не было ничего странного: я ничего не знал об этом политическом деятеле, о его жизни, за исключением того, что относилось к его общеизвестной деятельности, и до сих пор у меня не было причин интересоваться ею. Не исключено, что имя девушки и упоминалось когда-нибудь в газетах, но я не связал его с пострадавшим…