Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Сеньор…

— Да?

— Сдачу.

Он положил передо мной несколько монет, но я их не заметил.

— Ах да, спасибо… — спохватился я. — А билеты?

— Разве я их вам не дал?

И в самом деле, я все еще сжимал их в руке.

— Простите мою рассеянность…

Ясно, я думал только об этом. Пожалуй, мое счастье, что машина уже два дня стояла в гараже, иначе всякое могло случиться при таком состоянии духа. А перед этим я так глубоко задумался у изголовья больного, что его жене пришлось вернуть меня к действительности.

Мне надо было раз и навсегда избавиться от всех сомнений. Идея насчет дочери, хотя и притянутая за уши, как я понял после долгого ее пережевывания, все же позволяла мне задавать вопросы самому Алехо, не раскрывая своих намерений.

Я задал их в тот же день за столом. У парня вроде бы день был не из счастливых, и он сел за стол, не сказав ни слова. Я не мог не отметить про себя, что в этих брюках в обтяжку и черной рубашке, которую он упрямо не желал выбросить, вид у него неряшливый. Единственным моим утешением было то, что все приятели Алехо и большая часть молодых людей этого поколения имели такой же непрезентабельный вид. Начал я издалека:

— Как твои занятия?

— Какие занятия?

Ответ не предвещал ничего хорошего. Когда на него находило упрямство, говорить с ним было просто невозможно.

— На факультете, конечно, какие же еще? Надеюсь, других у тебя нет?

— Ну и чего же ты хочешь? Какими они должны быть?

— Я не знаю. Поэтому и спрашиваю.

Он продолжал есть молча, с безразличным видом, замкнувшись в себе. Жена спросила:

— А как вчерашнее собрание?

— Хорошо, — ответил он.

— Как видно, мы живем в наилучшем из миров, — заметила Эмма с некоторым ехидством. — Все хорошо.

— Так говорят, — отпарировал Алехо. — Разве ты не читаешь об этом в газетах?

Тогда я взял бутылку вина и, пока наполнял бокалы, спросил со всем безразличием, на какое был способен.

— Не с твоего ли курса была та девушка… дочь того деятеля, которого недавно убили?

Он продолжал есть как ни в чем не бывало, лишь покачал головой:

— Нет.

— Ах да, ты это уже говорил. Но ты с ней знаком…

— Нет, — повторил он. — Я не знал, что у него есть дочь.

— Я, должно быть, не так тебя понял.

— Конечно.

Да, я выбрал неподходящий момент. После таких лаконичных и упрямых ответов мне нечего было сказать. Вернее, нечего было бы сказать, если бы Эмма, всегда интересовавшаяся событиями дня, не заявила:

— Как я вижу, в газетах больше ничего не пишут об этом деле.

— Пожалуй, теперь уже и не напишут, — сказал я, глядя краешком глаза на Алехо. Он слегка качнул головой, но это не был знак согласия или отрицания, просто он жевал. — Говорят, это похоже на самоубийство.

Слишком поздно я сообразил, что говорить этого не следовало. Моргада просил считать конфиденциальным наш вчерашний короткий разговор, а я не имею обыкновения злоупотреблять оказанным мне доверием даже в кругу семьи. Но сказанного не воротишь, и, в конце концов, это была не такая уж серьезная провинность, ведь я не выдал чужого секрета, а лишь изложил свою собственную точку зрения, никого при этом не назвав. Однако меня озадачила реакция Алехо, очень любопытная реакция; он сказал со смехом:

— Есть и такие, кто полагает, что это дело рук иностранных агентов.

Я воспользовался новой возможностью:

— А сам ты что об этом думаешь?

Но он снова замкнулся:

— Слишком много болтают.

— Ну конечно! Это естественно. Он был человеком значительным, разве не так? — сказала Эмма.

— Смотря что ты называешь значительным.

— Ну, это самое… Известная личность, занимающая пост…

— Третьего разряда, — добавил он лаконично и презрительно.

— А почему говорят: он покончил с собой? — поинтересовалась Бернардина.

— Не знаю… По-видимому, некоторые удивляются, что газетные заметки такие скупые, будто ими хотят лишь оградиться от любопытства читателей. И мне кажется, что это мнение не такое уж ошибочное, — продолжал я, стараясь все время наблюдать за Алехо. — Вы же знаете, как бывает при самоубийствах: дело стараются замять…

Я умолк, потому что Алехо поднял голову и открыл было рот, но, как видно, передумал, закрыл рот и отломил кусочек хлеба.

— Ты что-то хотел сказать? — быстро спросил я его.

Он как-то судорожно улыбнулся, вернее даже, не улыбнулся, а скривил губы.

— Нет, ничего. Неважно…

— А никто тут ничего важного не изрекает, — попробовал я подбодрить его.

— Я подумал, — решился наконец Алехо, видимо изменив свое намерение, — что, если бы было так, как ты говоришь, и власти, или семья, или кто там еще были заинтересованы в том, чтобы провести любопытных читателей, они могли бы действовать более логично.

— Как? — не сдержал я своего нетерпения.

— Ты и сам можешь сообразить, ты же врач. Сердечный приступ, например. Он уже был старый.

— Старый?.. Каких-нибудь пятьдесят лет. Но ты прав, это идея.

Он хотел показать, что соображает лучше всех нас. И я понял, что Моргада сказал глупость: никому не придет в голову прикрывать самоубийство разговорами о преступлении. Сердечный приступ, как сказал Алехо, или любая другая болезнь, вызвавшая скоропостижную смерть, лучше подошли бы для этой цели. Значит, опять-таки надо признать, что совершено убийство.

— Из тебя, чего доброго, получился бы детектив, — пошутила Эмма, вставая, чтобы идти на кухню мыть посуду.

Но я продолжал:

— А что говорят твои друзья? Полагаю, в вашем кругу говорят об этом случае…

— Ничего не говорят. Давно пора было, говорят.

— Не знаю, с чего я взял, что ты знаком с его дочерью…

Он не ответил. Скорей всего, снова замкнулся в себе, оттого что разговор на эту тему был ему неинтересен или нежелателен. Настаивать не имело смысла. Но я уже немного успокоился. Мне представлялось невозможным, чтобы юноша его возраста, даже если у него не слишком открытая душа, как у Алехо, так прекрасно владел собой, если бы имел хоть какое-то отношение к убийству. Точнее, если бы чувствовал за собой какую-то вину, так как отношение, пусть еще неясное, было налицо: фотография доказывала это недвусмысленно. В том случае, разумеется, если я не ошибся и на ней действительно запечатлен труп этого политического деятеля, а не кого-то похожего на него. Теперь я уже был не так уверен.

Необходимо было все выяснить, сравнив одну из фотографий, опубликованных в газетах и сделанных при жизни, с той, что Алехо держал в ящике стола. И в тот же день, перед тем как пойти на прием, я снова зашел в редакцию газеты и купил номер за пятнадцатое число. Вырезал фотографию и положил в бумажник.

Весь день я размышлял, как бы мне на два-три часа остаться дома одному, что, конечно, было нелегко: дни рождения празднуются не так часто, особенно в последнее время, а с утра, когда Бернардина и Эмма уходят погулять или за покупками, я должен быть на работе. На счастье, в тот день сложных случаев не было, все шло по заведенному порядку, и, по правде говоря, мысли мои по-прежнему витали очень далеко от больных, но прок от этого был невелик: до самого вечера я так ничего и не придумал.