Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

В кабинете, где я закрылся, после того как привел в порядок шкаф и ящики стола, хотя причин особенно беспокоиться не было, потому что Алехо никогда ничего не клал на место, я приступил наконец к сопоставлению фотографий. Выражение лица было совсем несхоже не только потому, что я сравнивал живого человека с мертвецом, но и из-за положения головы на фотографии Алехо. Но все же черты лица указывали, что на обеих фотографиях запечатлен один и тот же человек. Лицо политического деятеля было достаточно характерным, чтобы на этот счет не осталось никаких сомнений: у него сильно выдавались надбровные дуги под густыми бровями и череп был явно долихоцефальный — все это вместе окончательно убедило меня в идентичности сфотографированного лица через каких-нибудь пять минут после тщательного сопоставления снимков. Первое впечатление меня не обмануло: в письменном столе моего сына я нашел фотографию политического деятеля.

Теперь мне оставалось установить, был ли снимок сделан фотоаппаратом моего сына. Если просматривать все негативы, дело затянулось бы до бесконечности, так много их было, но складные кассетники, в которых он хранил негативы, покупались в разное время, и самые новые, хотя той же самой марки, что и остальные, выглядели ярче, на них не было потемнения, патины, возникающих, когда их месяцами держат в запыленных и как попало брошенных коробках.

Я начал с той кучи, которая показалась мне последней по времени, но оказалось, что это не так, потому что там были фотоэтюды, посвященные уличным фонарям: Алехо занялся этим с полгода назад, соревнуясь с товарищем, который фотографировал фонтаны. Я помнил эти фотографии, одна из них даже была опубликована в журнале, куда он ее тогда же послал. По-моему, все они были хороши, но я вспомнил, что Алехо некоторые из них критиковал. Критиковал, но не пробовал сделать новые снимки, такие же безупречные, как остальные.

Девушка оказалась в третьем кассетнике. При свете настольной лампы я просмотрел серию из шести снимков. Негативов было больше, чем я предполагал, — почти вдвое по сравнению с виденными мною фотографиями, — и два из них совсем смазанные.

Было и три негатива с изображением убитого в одном и том же ракурсе, как будто фотограф хотел оградить себя от возможной неудачи. Изучать их было излишне. Позитива, который я держал в руке, было вполне достаточно. Значит, снимки были сделаны фотоаппаратом моего сына. Я нашел искомое доказательство, и, как ни странно, эта ясность взволновала меня меньше, чем я ожидал. Наверно, потому, что хуже всего неуверенность, сомнение, беспокойство.

Теперь стало понятно, что Алехо был в доме у чиновника, когда обнаружили труп или даже, как я подозревал и раньше, когда было совершено преступление. По-прежнему оставалась неясность по поводу даты, но в тот момент мне это показалось неважным; тут уж точно где-то крылась ошибка. К тому же мое внимание привлекло другое.

Если Алехо и имел какое-то отношение к убийству, то как все же объяснить его появление в таком месте, куда совсем не легко проникнуть; неужели ради того, чтобы сделать этот снимок собственным аппаратом, он готов был предстать перед судом? Но если даже и предположить такое, то откуда у него столько хладнокровия, чтобы сделать лежащие передо мной снимки при таких обстоятельствах, когда требовалось действовать быстро, не привлекая внимания, и как можно скорей исчезнуть? В конце концов, преступление было совершено в квартире, где проживали другие члены семьи: жена и незамужняя дочь и, вероятно, две-три служанки. Убийца подвергался огромному риску и не мог не знать об этом.

Тогда логика вынудила меня признать — тем самым я снял камень со своей души! — что Алехо сделал эти снимки уже после того, как был обнаружен труп, с согласия семьи, с которой он был как-то связан. Конечно, принять эту версию тоже было нелегко. Для моего сына этот деятель олицетворял определенный образ мыслей, определенное мировоззрение, общественные тенденции, чуждые ему, с которыми он не собирался мириться. Оставалась, правда, версия с дочерью, хотя Алехо и отрицал, что знаком с нею. Может быть…

Я снова вернулся к фотографиям, так щедро представлявшим возможность изучить женское тело, и стал разглядывать их уже с другой точки зрения. Да, это вполне могли быть бедра и груди дочери высокой персоны, и тогда подружка моего сына — как я предполагал, девушка из порядочной семьи — рано или поздно заговорит с ним о браке. Не она, так ее родные.

Но я не хотел спешить. В конце концов, это лишь предположение, и мне нужно прежде всего, прежде, чем я откроюсь сыну, удостовериться в правильности своих выводов. Да, я поговорю с Марией Кларой; у нее много свободного времени, ей нравятся романтические приключения, и я достаточно щедр, чтобы она не отказывала мне ни в чем. Завтра же поговорю с ней.

Я, конечно, не знал, что наплыв больных заставит меня поехать к Марии Кларе в не очень подходящее время и из-за этого, находясь у нее, я услышу по радио письмо девушки, которое совершенно неожиданно поставит передо мной новую сложную проблему.

Она вернулась, волоча простыню и показывая голые ноги.

— Не была б ты стервой, с тобой такого бы не случилось.

— Но ведь он предложил пять тысяч!

— Сразу видно, что наворовал! — сердито говорю я.

Она снова ложится и становится серьезной.

— Ну ясно, если б я знала, кто он такой и чего ему надо…

— Ты сделала бы то же самое.

Она рывком садится и придвигается ко мне.

— Клянусь тебе, нет! — горячо восклицает она. — Я ненавижу этих типов, как и ты.

Но она с ним поехала. Хотя и говорит, что не знала… Этот субъект подцепил ее у выхода из бара «Попилс», когда она шла домой. Только что кончился дождь, и еще падали редкие капли.

Он остановил машину у тротуара и ждал ее, открыв дверцу. Судя по ее описанию, это был «плимут». Они себе ни в чем не отказывают!

— И вы поехали сюда?

— Нет! Ты же знаешь, сюда я никогда никого не привожу. У него есть шале.

Она деланно засмеялась.

— И он представил тебя домашним!..

— Он им пользуется только для встреч с женщинами. Такое маленькое шале, как игрушка.

Она протягивает руку и кладет ее мне на плечо.

— Ты не будешь сердиться, нет? Какое у тебя жестокое лицо!

Она ластится — как всегда, когда ей надо, чтобы я ее простил.

— Ты меня еще не поцеловал…

И целует меня сама.

— Ты же знаешь, я люблю только тебя.

Все еще резко я бросаю ей:

— И деньги!

— Но не твои же.

Это правда, она никогда не просила у меня денег; у меня их, конечно, и нет, потому что мой отец, несмотря на свои миллионы, — скряга.

— Я тебя по-настоящему люблю. Ты у меня вот здесь, вот здесь… — она прижимает другую руку к груди. Вздыхает. — Иногда я думаю, что вот мы повзрослеем… состаримся и я тебя потеряю, ты женишься на другой…