Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Фотографии лежали под грудой бумаг, растрепанных тетрадей и разных других вещей. Я всю жизнь терпеть не мог беспорядка, в чем бы он ни проявлялся, возможно потому, что врачебная практика часто предоставляла мне случай убедиться в том, что беспорядок — всегда проявление болезни; но со склонностью к беспорядку у моего сына приходилось мириться. Да этот беспорядок и был чисто внешним, свойственным молодости, и можно было надеяться, что сын со временем понемногу избавится от своего недостатка, хотя бы в наиболее неприятных его проявлениях.

Но здесь было нечто совсем иное. Такой беспорядок заставлял думать о серьезном внутреннем разладе, а возможно, и о психической неуравновешенности, об изменении личности, о нарушении душевного равновесия. Конечно, я знаю, что некоторая неразбериха, некоторый внутренний разлад неизбежны даже для самых здоровых людей, ведь совсем не просто сохранить устойчивое равновесие между нашими страстными желаниями и стремлениями других людей, между нашими мечтами и действительностью.

Но эти фотографии указывали на такой глубокий разлад с самим собой, на такой душевный беспорядок, что я испугался. Кто знает, быть может, они никогда бы и не попались мне на глаза, если бы у меня не кончились чернила в то время, как я делал кое-какие записи по поводу бильгарциоза — болезни, которую прежде не наблюдал и которая у нас не встречается; именно ею, по-видимому, страдал один египтянин, недавно побывавший у меня на приеме. Я поискал карандаш, не нашел его и удостоверился еще раз, что шариковая ручка пишет плохо, возможно потому, что я слишком долго ею не пользовался. Тогда мне пришло в голову, что в комнате у Алехо должна же быть какая-нибудь ручка.

Сперва, коснувшись тонкого картона, я подумал, что это обложка тетради, но, перевернув, понял, что ошибся. Алехо всегда очень увлекался фотографией, и мне бы не пришло в голову рассматривать снимки, если бы только я не сдвинул лежавшие сверху бумаги и не увидел на первой фотографии девушку, снятую в весьма странной позе.

Как я убедился, на всех остальных фотографиях, кроме одной, была тоже снята какая-то девушка. Я предположил, что та же самая, хотя твердо не был уверен. Пораженный, я унес фотографии к себе в кабинет, чтобы разглядеть их повнимательнее. Дома в это время никого не было: Бернардина и Эмма пошли в гости по случаю дня рождения. Алехо не имел обыкновения приходить домой раньше ужина, а что касается прислуги, то она стащила какую-то ерунду и нам ничего иного не оставалось, как распрощаться с нею два дня назад.

Головы у девушки не было ни на одной фотографии: на четырех из них тщательно изучалась нижняя половина ее тела, на остальных трех — ее декольте. Я сразу же понял — и это меня больше всего взволновало, — что фотографии — непристойные: они относились к тому сорту, что возбуждают воображение, однако последний снимок заставил меня забыть об этом. Никакой девушки на нем не было.

Фотографию сделали в комнате, справа видна была часть неприбранной кровати. Объектив запечатлел мужчину, лежащего на полу, на ковре, сдвинувшемся, конечно, при его падении: руки раскинуты, ноги беспомощно поджаты. Все, казалось, указывало на то, что снят труп.

Машинально, надеясь найти какие-нибудь пояснения, я перевернул фотографию. И в самом деле, там были пояснения, написанные карандашом, почерк Алехо. Правда, только дата, проставленная в верхнем левом углу, но дата столь точная, что она включала даже час: половина второго. Вероятно, половина второго ночи: позади мужчины, на тумбочке, горела лампа.

Я растерялся. Посмотрел снова на фотографию, восхищаясь мастерством сына, потому что изображение получилось четким и все детали отчетливо видны, хотя делали ее вроде бы без вспышки.

Голова склонилась к правому плечу, и виден четкий профиль, заостренные черты лица. Рот полуприкрыт распахнувшимся воротником халата, но зато хорошо просматривается щека, несколько впалая, и надбровная дуга, очень выдающаяся, как и скулы, и часть выпуклого черепа, волосы на котором росли отнюдь не в изобилии.

Приглядевшись, я понял, что знаю этого человека, во всяком случае видел его; это было одно из тех лиц, которые мы видим довольно часто, но никогда их не запоминаем, возможно, этот человек был одним из тех, чьи портреты постоянно появляются в газетах…

Сердце у меня екнуло. Я еще не был вполне уверен в своем предположении, потому что если это он, то я его видел всегда хорошо одетым, принимающим участие в той или иной церемонии, просто в обстановке более или менее торжественной, на людях, обычно со слабой улыбкой на жестких губах. Но главное заключалось в том, что как раз дней пять или шесть назад он был убит у себя дома.

Подпрыгнув словно на пружинах, я кинулся из кабинета, но вернулся, чтобы снова поглядеть на фотографию, на этот раз на ее оборотную сторону, где стояла дата. Да, я не слишком ошибся: она была сделана неделю назад. Я знал, какой номер газеты мне нужно искать.

Мне нужно было найти его. Журналы и газеты лежали у нас как попало в ящике в кладовке, там скапливались ненужные предметы домашнего обихода: разбитая посуда, которую уже не склеить, пустые бутылки из-под ликера, старая одежда — всякий хлам, который, когда он грозит переполнить кладовку, отдают старьевщику.

Вытащив все из ящика, я перебрал газеты за последние два месяца. Многих, понятно, не хватало, и среди тех, которые мы на что-нибудь употребили, оказался и номер, вышедший на следующий день после убийства. Интересно, что я не нашел вообще ни одной газеты с портретом этого деятеля или хотя бы даже фотографии, на которой он был бы изображен среди других людей.

Сейчас, вечером, я не мог побежать в редакцию за интересующим меня номером с подробным описанием происшествия; я вспомнил, что читал обо всем этом, но лишь проглядел одним глазом и, при моей слабой памяти, решительно ничего не запомнил. Да и Бернардина с Эммой уже вернулись из гостей.

Пока они переодевались в своих комнатах, я положил кассетник на письменный стол сына. Положил не рассуждая; потому что еще не решил, что мне делать. Если бы я обнаружил только фотографии девушки, все было бы куда проще и я бы не колеблясь поставил сына перед фактом его непристойного поведения. Впрочем, это могло ни к чему и не привести: Алехо — мальчик, которого советы только обременяют, с которым даже неприятно бывает разговаривать, потому, может быть, что сам он в разговоре участвует мало. Не то чтоб он был необщителен, хотя довольно часто замыкается в себе, нет, просто за его словами или за тем притворным вниманием, с каким он слушает, всегда есть что-то еще, скрываемое им, или, лучше сказать, чувствуется его отчужденность, какая-то строптивая уклончивость. Во всяком случае, так бывало дома, потому что с товарищами, я думаю, он вел себя иначе.