Джек Хиггинс - Ярость льва (сборник)

— Летит как на пожар.

Харкнесс налил чая из термоса, бросил в чашку пару кусочков сахара, придвинул ее к полицейскому и расплылся в улыбке.

— Можно подумать, ты бы на его месте в такую ночь не мчался со всех ног домой в теплую постельку? Бьюсь об заклад, его там поджидает девчонка в одной только распашонке. Везет же этим художникам!

Дуайер беззаботно рассмеялся:

— Ох и завидущий ты. Ладно, дай пачку тех, что всегда. Может, хоть курево поможет скоротать такую ночку. Как твои дела?

Харкнесс протянул сигареты и отсчитал сдачу с десяти шиллингов.

— Если повезет, заработаю на бензин от дома и обратно, — хмыкнул он.

— Чему удивляться, в такую ночь редко кто высунет нос из дома, — резонно заметил Дуайер.

— Гм, — буркнул бармен. — Если бы хоть девочки приходили, так нет, сейчас все стараются работать дома, а те, которые поумнее, нанимают ангела-телохранителя подремать у дверей. Этот мерзавец всех переполошил, чтоб он сдох, этот Любовник Дождя.

Дуайер прикурил сигарету, привычно сложив ладони лодочкой, и нехотя спросил:

— А ты сам-то не боишься?

Харкнесс пожал плечами.

— Чего мне бояться? Такие, как я, ему ни к чему. Не пойму только: как дамочка, если у нее с головой все в порядке, решается выходить из дома в такую ночь. — Он вытащил из-под стойки вечерний выпуск газеты. — Только глянь на эту бедную крошку. Пегги Ноуман, обычная шлюшка. Он прикончил ее в парке прошлой ночью. Сколько лет она проработала в нашем квартале! Помнишь, щуплая симпатичная ирландка, лет под пятьдесят. Сроду мухи не обидела, никому грубого слова не сказала. — Он зло скомкал газету и смахнул ее с прилавка. — А что вы, ребята из полиции? Собираетесь это прекратить или как?

Вот вопиющий об отмщении глас обеспокоенного и перепуганного народа, который требует козла отпущения, пришло на ум Дуайеру. Он раздавил сигарету в пепельнице и бережно всунул окурок в только что распечатанную пачку.

— Увидишь, никуда он от нас не денется. Он сам завязывает веревочный галстук у себя на шее. Такие психи всегда попадаются.

Слова звучали неубедительно даже для него самого, и Харкнесс, учуяв это, язвительно спросил:

— Ага, только скажи, сколько баб он еще грохнет, прежде чем вы его скрутите?

Слова эти еще долго бились зловещим эхом в ушах Дуайера, когда он, простившись с барменом, нырнул в ночной дождливый мрак.

Харкнесс проводил его взглядом сквозь стекло, и хотя быстро потерял из виду его силуэт среди бесконечных струй, но еще долго слышал хлюпающие шаги. Через минуту наступила тишина, наполненная шуршанием дождя. Горло его вдруг сжало леденящее чувство страха, предчувствие кошмара. Ему вдруг захотелось догнать и остановить одинокую тень. Он шумно вздохнул, включил радио погромче и закурил трубку.

Джо Дуайер медленно брел в густой тьме, его мерные шаги, словно теннисные мячики, отбивались от сбившихся в кучу домов, построенных, пожалуй, еще при королеве Виктории. [4]Каждый десяток метров полицейский останавливался, обшаривая острым лучом фонарика арки и подворотни, пару раз даже заглянул во дворы, в которых были сквозные проходы. Дуайер был честным служакой, и все его действия строго соответствовали инструкции, хотя он и совершал их почти автоматически. Он продрог насквозь, холодные капли, стекая с воротника, промочили рубашку на спине, а впереди предстояли еще целых семь часов дождливого дежурства. После разговора с Харкнессом на душе у него скребли кошки. Конечно, приятель со сдвигом, но за кого сейчас можно ручаться, что он нормальный? Все оттого, что люди слишком много времени просиживают у телевизора, который приучил их, что все преступления ловко и бесхлопотно раскрываются ровно за пятьдесят две минуты экранного времени — нет, даже быстрее, если считать рекламные врезки.

Машинально, по привычке, не замедляя шаг, он направил луч фонарика в узкую прорезь переулка Доб Керт и остолбенел. В лужице света мок дамский черный сапожок на высоком каблуке. Фонарик вырвал из темноты раскинутые ноги, бесстыдно задранную на бедра юбку и застыл на молодом женском лице. Голова жертвы, неестественно вывернутая, мокла в луже, в потухших глазах пусто отразился свет фонарика.

Невероятно, но он почему-то не испытал страха, просто быстро подбежал, присел и осторожно коснулся рукой мертвого молодого лица. Ладонь почувствовала нежное тепло кожи, а в такую ночь это могло означать только одно…

Он услыхал чужие шаги прежде, чем успел оглянуться. Дуайер хотел подняться, выпрямиться, приготовиться к нападению, но чей-то сильный удар скинул с него каску, острая боль обожгла затылок. Полицейский вскрикнул, упал лицом на грудь девушки и почувствовал, что к холодным дождевым каплям примешиваются горячие липкие струйки. Он начал проваливаться во мрак, но старался дышать глубоко: глубже, еще глубже, пытаясь бороться с надвигающимся беспамятством, последним усилием воли он вспомнил инструкцию, заставил себя запустить руку под пелерину, в карман, где была радиостанция, и нажал кнопку сигнала о помощи.

Даже тогда, когда сквозь боль до него донесся зуммер, что его призыв услышан и помощь близка, он боролся со зловещим мраком, всеми силами сопротивляясь темноте, готовой поглотить его сознание. Он сдался лишь тогда, когда первая полицейская машина с голубой «мигалкой» на крыше вылетела из-за угла. Дуайер закрыл глаза, глубоко вдохнул аромат дешевых духов и покатился в бездонную пропасть.

Дождик начал накрапывать поздним вечером, с наступлением темноты усилился, а к полуночи грозил перейти в потоп. Ветер издалека пригнал беременные бурей тучи, согнав их с Северного моря, обрушил на крыши домов, парки и мостовые, зло забарабанил в окна мастерской Бруно Фокнера.

Студия — громкое название бывшего сарая — ибо именно в этом шестиэтажном доме, построенном полвека назад, помещались склады и хранилища торговца шерстью, позже переделанные в жилые квартиры. В гостиной огонь полизывал сыроватые поленья в средневековом камине. Багряное пламя было единственным источником света в вечернем мраке, порой вырывая из мрака четыре огромные зловещие скульптуры, застывшие рядом с помостом для натурщиц.

В дверь позвонили раз, еще раз, еще и еще.

Дверь рядом с камином, ведущая в остальные комнаты, отворилась, и на пороге появился хозяин в небрежно застегнутой рубашке, словно его только что выдернули из постели. Широко зевая, он на секунду облокотился на греющуюся каминную полку. Высокий, широкоплечий, крепкий и складный мужчина тридцати лет с самоуверенным лицом и дерзкими глазами, как это обычно свойственно «людям искусства», среди которых принято считать, что они созданы для иных, высших целей, столь далеких от ничтожных интересов низких и мелких людишек, потянулся, поморщился и раздраженно крикнул: