Игорь Сотников - Палиндром

– Кто знает, что там ещё этот Шиллинг увидит. А может и пририсует. – Всё в один взгляд на Шиллинга понял советник Болтан. Ну а Шиллинг, убрав рисунок в ящик своего стола, который он на глазах присутствующих господ закрыл на ключик, а затем демонстративно спрятал его во внутренний карман своего пиджака, со своей стороны увидел, как и в каком свете все вокруг его видят и в частности этот Болтан, как выразитель общего негативного мнения по поводу сохранности этого рисунка в этом хлипком столе.

– Для полного комплекта ещё не хватало, чтобы он спросил меня, а есть ли у меня карандаши. – Подумал Шиллинг, глядя на Болтана, потрясывающего в своём негативе усами. Что наводит Шиллинга на весьма провокационную мысль. И он, протянув руку к столу, где помещались разного рода канцелярские принадлежности, к некоторому потрясению голов советников и конгрессменов, берёт оттуда карандаш. После чего приближает его к себе, изучающее смотрит на его поверхность и, с улыбкой посмотрев на своё окружение, говорит. – Тоже твёрдый.

Ну а пока никто ничего из сказанного Шиллингом не сообразил, – что твёрдый? – Шиллинг, постукивая карандашом об стол, своим обращением к Болтану, подбивает того на не твёрдость его стояния на ногах. – Вот учитесь и мотайте на свой пышный ус, господин Болтан, как нужно нервировать и провоцировать своих врагов на необдуманные поступки. Одного чирка карандаша достаточно, чтобы посеять неуверенность в головах своих врагов. – И тут Шиллинг, видимо увлёкшись, так сильно пристукивает карандашом по столу, что грифель откалывается от карандаша и отлетает.

На что немедленно все акцентируют своё внимание. И если Шиллинг определённо обескуражен случившимся, то все эти господа за его спиной, невольно почувствовали в себе потепление и какое-то прям успокоение.

Между тем Шиллинг с явным недовольством откидывает в сторону этот бесполезный карандаш, поднимается на ноги и, зафиксировав на себе внимание окружающих, обращается к ним. – Так вот, я хотел бы, так сказать, подвести итог нашей встречи. – Сказал Шиллинг. – Успокаиваться нам не то что рано, а нам этого не даст противник. И то, что мы вчера сорвали его планы на заседании комиссии, ещё не значит, что мы одержали окончательную победу. И как мы все сейчас убедились, то противная сторона не просто вынашивает планы реванша, а он готов прибегать к прямым угрозам. Так что у каждого из нас есть о чём подумать. – Шиллинг замолкает и всем даёт понять, что на этом всё.

Ну а непонимающих среди этих господ чуть ли почти нет, а крайне непонимающих и вовсе ограниченно мало, так что они не заставляют себя ждать, и покидают кабинет вице-президента, оставляя за собой закрытые двери и само собой памятливые поветрия о себе. На которые всегда, самую первую по выходу минуту, молчаливо смотрит тот, кто остался, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах, которые всегда такие, после прихода и ухода такого разного рода господ.

И даже если после ухода основной массы посетителей, остался не один хозяин кабинета, коим в данном случае был Шиллинг, а ему компанию составили ещё пару господ – конгрессмен Альцгеймер и тот малоприметный и никому неизвестный тип – то и в этом случае эти люди не будут нарушать этот установленный кем-то издревле порядок.

И эти господа, вначале очень вдумчиво посмотрят на закрывшуюся дверь в кабинет, которая принесёт им в голову столько памятливых образов людей, где обязательно выделится самый несносный и ненавистный, который вечно не даёт покоя – для Шиллинга советник Болтан, а для Альцгеймера пан Паника (о неизвестной личности мало что известно) – после чего, а именно после того, как этот несносный господин пришедший на ум будет подвергнут возмездию, оставшиеся в кабинете господа с облегчённой улыбкой переглянутся – наконец-то, все (!) ушли – и тогда настаёт время для настоящих, секретного характера разговоров. Которые, конечно, не могут вот так сразу напрямую начаться, – слушай, что мне тут одна гадалка нагадала, – а для этого нужен свой плавный, мало что значащий переход.

– Ну и что ты на всё это думаешь? – с некоторой двусмысленностью и затаённой многозначностью задаёт в воздух вопрос Шиллинг. И хотя этот вопрос по большому счёту не требует чёткого ответа, и он возник лишь для того, чтобы Шиллинг мог сделать плавный переход к тому разговору, который вскоре здесь возникнет, всё же его нельзя полностью игнорировать. Ведь от того как ответит Альцгеймер, будет зависеть насколько доверительно потечёт будущий разговор.

Что прекрасно знал Альцгеймер. И он, пристально посмотрев на Шиллинга, попытался по его внешнему виду определить, насколько далеко можно в своей откровенности с ним зайти, – что неимоверно сложно в современном мире, полного лицедеев, – и ничего для себя там нового не обнаружив, решает в своём общении с ним придерживаться золотой середины – не давать повода для уверенности в себе и оставаться для Шиллинга не просчитываемым человеком.

– Могу одно сказать. Они ушли и это почему-то всегда радует. – Усмехнувшись, сказал Альцгеймер.

– А знаешь, верно подмечено. – Улыбнулся в ответ Шиллинг. – Прямо легче стало дышать.

– Ага. – Сказал Альцгеймер, покосившись на стоящего у окна, этого никому неизвестного, столь загадочного типа, чьё присутствие определённо не давало ему покоя. И Альцгеймер решает больше не ждать, когда Шиллинг сам догадается представить ему этого типа, спрашивает его о нём, как это только делают люди конгрессменского звания или люди одарённых другого рода таланта, бесцеремонного интеллекта.

– Господин вице-президент, – говорит Альцгеймер, указывая на этого незнакомой внешности и известности типа, – Я при всех не стал спрашивать, кто это такой. А вот сейчас спрошу. Кто это такой? – На что Шиллинг, как будто это для него сложный вопрос, зачем-то в задумчивости повторяет заданный Альцгеймером вопрос: «Кто это такой?», – после чего с глубокомысленным видом углубляется в свои мысли, и только после этого ритуала, чья суть заключается в том, чтобы показать Альцгеймеру, что он с серьёзными людьми имеет дело, даёт свой ответ.

– Сам знаешь, – взял слово Шиллинг, – что в наше прогрессивное время, никому, а подчас и самому себе нельзя верить. За банку варенья и пачку печенья продаст, и понять не успеешь, как и когда. – Это была явная оговорка Шиллинга, а вот по Фрейду или по кому другому (по себе), то тут и не разберёшь. И скорее чёрт ногу сломит, чем поймёшь, откуда в голове Шиллинга такие мысли. Хотя у Альцгеймера на этот счёт есть свои далеко ведущие и заглядывающие мысли. – Сладкого ему не хватает, вот и просятся слова на язык. Так сказать, подсластить. – Подумал Альцгеймер, в один момент сопоставив сказанное Шиллингом и то, что он увидел на рисунке.