Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

– Великий Юпитер, всеблагой и милосердный, – громко закричал Цицерон, – я спасал тогда Рим.

В триклиний испуганно заглянуло несколько рабов Цезаря.

– Вы мне не нужны, – удалил их Юлий и, обращаясь к Цицерону, посоветовал: – Не так громко, а то соберешь всех рабов в моем доме.

– Я не могу понять, – горячился Цицерон, – что может быть общего у тебя с популярами. Мне понятны мотивы Клодия – безумца и развратника, пытающегося сделать себе карьеру, слывя защитником популяров. Но ты, Цезарь? Или Красс, который дает деньги популярам. Может быть, он считает, что популяры будут благодарны всадникам [144]за их помощь? Придя к власти, чернь сметет сначала сенатскую партию оптиматов, а потом примется и за всадников. Кто поддерживает, кроме вас, популяров? Безумные поэты и скульпторы, опустившиеся торговцы и ремесленники. Потерявший разум Лукреций Кар или влюбленный в распутную Клодию Катулл. Это не политики, Цезарь.

Но только ты и твоя слава делают популяров столь опасными для всех. И для тебя самого в первую очередь. Теперь, после этого случая с Клодием, я думаю, ты во всем разобрался сам. Не разводись с женой, тем более что она невиновна. Вместо этого иди в суд и выступи субскриптором на суде против Клодия.

Цезарь молчал.

Ободренный этим молчанием, Цицерон продолжал:

– Ты уезжаешь в Испанию в качестве пропретора. Мы отпустим тебя, забудем все твои долги. Вернувшись, ты сможешь претендовать на место консула Римской республики. А в Риме наконец восстановится стабильность. Кроме того, – очень тихо добавил Цицерон, – ты отомстишь за честь дома Юлиев.

Цезарь принял решение.

– Благодарю тебя, Цицерон, – сказал он, вставая, – но я не собираюсь выступать на суде в качестве обвинителя. Согласись, что это довольно смешная роль – защищать свою честь подобным образом.

– Ты его простил, – не поверил услышанному Цицерон, вставая вслед за хозяином дома, – но что скажут римляне?

– Я не могу думать за весь римский народ, – терпеливо произнес Цезарь, – мне неизвестны также отношения Клодия с моей бывшей супругой. В любом случае я ничего не хочу знать об этом.

– Ты бросаешь всех на произвол судьбы, – тихо сказал Цицерон, – бросаешь всех нас. Ты занял самую удобную позицию невмешательства. Воистину, Цезарь, тебе можно удивляться. Но как ты расплатишься со своими долгами?

– Думаю, что это менее всего волнует оптиматов, – улыбнулся Цезарь, – я найду поручителя.

– Да хранят тебя боги, – сказал на прощание Цицерон. – Кстати, обвинителем на процессе готов выступить и Лукулл, – выпустил он свою последнюю стрелу.

– А я слышал, вы не хотите утверждать распоряжений Помпея на Востоке. Неужели это правда? – ответил еще более сильным ударом Цезарь.

Цицерон быстрым шагом вышел из триклиния.

«Как поступает муж, обнаруживший измену жены, – подумал, усмехаясь, Цезарь. – Разводится с ней, чтобы семейная жизнь не мешала карьере. И сдерживает чувства, постигая происшедшее рассудком, подсказанным ему здравым смыслом».

– К тебе пришел трибун Фуфий Кален, ты его звал, – доложил Зимри.

– Пусть войдет, – разрешил Цезарь.

«Но Клодий действительно невероятный мерзавец», – подумал он напоследок.

Январские иды выдались в году 693-м римской эры особенно холодными. Римляне почти не покидали своих жилищ, предпочитая проводить дни с друзьями и клиентами в своих триклиниях.

За семнадцать дней до февральских календ был проведен традиционный праздник освящения храма Конкордии, богини согласия и милосердия. Проводившим обряд жертвоприношения консулам было не до веселья, ибо уже на следующий день сенат должен был рассматривать дело Клодия.

После святотатственного поступка Клодия прошло уже несколько недель, а римляне по-прежнему волновались, гадая о возможном исходе дела.

А тут еще начали опаздывать хлебные караваны из Египта и Сирии. Это подогревало и без того растущую ненависть к сенату, которую умело сеяли популяры. Сам Клодий в термах, храмах и других общественных местах, пользуясь своим правом квестора, устраивал вызывающие собрания, обрушиваясь с обличительными речами против виновников народных бедствий.

Люмпены охотно внимали ему, ибо ничто так не льстит самолюбию плебса, как осуждение правителей и власть имущих. Бездарные, опустившиеся люди, разорившиеся торговцы, малоимущие ремесленники с понятным одобрением внимали гласу Клодия. Они находили в его речах безусловное оправдание своей никчемности, ибо их счастью и успехам в полной мере мешала сенатская партия.

Во время этих митингов никто не задавал себе вопроса: а могу ли я сам работать, умею ли вести хозяйство, быть рачительным и бережливым хозяином?

Во всем виноваты оптиматы, радовались плебеи и люмпены, слышавшие в речах Клодия и других популяров то, что они хотели слышать.

Феномен толпы еще недостаточно изучен и усвоен историками, хотя прошедшие несколько тысяч лет дали подтверждение нашим взглядам. Толпа никогда не приемлет мнения, отличного от ее мнения. Потакание низменным инстинктам, безудержная лесть в свой адрес, зачастую неумеренное восхваление несуществующих достоинств, грубая критика власть имущих – психоз достигается во многом путем самовозбуждения. Лишь гениальным единицам удается переломить настроение и ход мыслей единого пространства людей. Но, потакая низменным инстинктам, разжигая их, государственный деятель должен быть готов и к тому, что рано или поздно психический накал страстей ударит и по нему, ибо в рамках данного пространства людей уже не остается места независимым суждениям. Сливаясь в единую массу, толпа ищет идолов своей любви и своей ненависти, выражая свой восторг и неприязнь с одинаково безумной силой. Римский плебс своеобразно любил Клодия, всегда видя в нем нарушителя традиционных устоев и морали Древнего Рима, а это импонировало люмпенам, словно вызов Клодия был и их собственным вызовом.

Сенаторы собирались на свое заседание ранним утром, когда тусклый январский день еще не успел вступить в свои права и улицы города не заполнились народом.

Многие отказывались даже от традиционного жертвоприношения, поскорее входя в сенат.

Цезарь явился на заседание одним из последних и сел с Крассом, будто ничего не произошло. Он даже улыбался, вызывая ярость оптиматов.

Агенобарб, заметивший его улыбку, не сдержавшись, громко сказал Катону:

– Они уже отнимают друг у друга жен, а Цезарь все улыбается.

– Он сумел все просчитать, – нервно отозвался Катон, – развелся с Помпеей, будто ничего не произошло, и по-прежнему благосклонен к нечестивцу Клодию.