Татьяна Устинова - Отель последней надежды

Ему показалось, что она волнуется, и сердце у него застучало чуть быстрее и между лопатками стало щекотно.

Катя жевала мяту и рассматривала его.

— Хочешь, я отвернусь, ты вылезешь из-за кресла и быстро убежишь? — предложила она.

Он молчал и смотрел на нее.

— Я, наверное, выгляжу плохо. — И она поддернула воротник халата, так чтобы он закрывал ей горло.

— Нормально, — ответил он, не придумав ничего лучше.

И они опять замолчали.

Катя поболтала в кружке свой чай.

— Ты знаешь, — вдруг сказала она и посмотрела ему в лицо. — Мне кажется, мы с тобой просто теряем время. Тебе так не кажется?

Он смотрел на нее и молчал.

— Ты не думай, я не предлагаю себя каждому встречному, — решительно продолжала она, сдвинув темные брови. — И я не навязываюсь!..

— Постой, — перебил он. — Ты что? Оправдываешься?

— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Ты по ночам ходишь, молчишь и сопишь, а я все время думаю о тебе и представляю, как это все будет, понимаешь?

— Понимаю, — согласился он, потому что тоже представлял себе, как это все произойдет.

— Но ты же будешь еще год собираться! А я не могу год, мне в Питер нужно, а тебя там нет и не будет! — отчаянным хриплым голосом выговорила она. — У тебя же на лбу все написано!

— Что там написано?

— Что ты меня хочешь, что у тебя чувство долга, а я только что из больницы, что ты меня совсем не знаешь, что ты боишься! Ты ведь меня боишься, да?

— Да.

— Ну конечно. А трусость — худший из человеческих пороков, это гений сказал!

Он все стоял и молчал и все никак не мог понять, что такое происходит — она на самом деле предлагает ему себя или у него бред и галлюцинации?! — а Катя вдруг поставила на стол свою кружку и сказала решительно:

— Ну ладно. Все понятно. Ты меня извини, пожалуйста.

И он понял, что она сейчас уйдет.

Он выскочил из-за кресла-качалки, зацепился ногой за плед, чуть не упал на нее, схватил за плечо, повернул к себе и прижал изо всех сил.

Под халатом она была тоненькая и легкая, прохладная и хорошо пахнущая, и она, такая незнакомая и поражающая воображение, моментально потянулась к нему и обняла обеими руками.

— Что ты придумала?! — ожесточенно бормотал он, тиская ее. — Ты даже представить себе не можешь, что ты придумала!..

— Ты не бойся, — говорила она, а он не слушал, он только чувствовал ее руки, которые трогали и узнавали его, и он весь покрывался «гусиной кожей», — пусть это только один раз, но я так тебя хочу!.. У меня тысячу лет никого не было, а ты такой смешной и славный! Ты даже сердишься смешно!..

Он ничего не понимал. И он точно знал, что не смешной и не славный.

— Ты даже не знаешь, что я сделаю с тобой, — говорил он, как в бреду. — Ты и понятия не имеешь, потому что ты хорошая интеллигентная девочка, а я.., а я…

Она охнула, когда он прижал ее слишком сильно, и засмеялась, когда он щекотно задышал ей в шею, а он уже не мог остановиться.

Он вдруг получил ее в свое полное распоряжение, и это было так замечательно! Все было именно так, как и должно быть, и ему вдруг стало наплевать на то, что он ее совсем не знает, на то, что она хорошая интеллигентная девочка, а он.., а он ..

Ее халат свалился на пол, и она переступила через него, как будто вышла к нему из воды, как Венера на картине Боттичелли, или черт знает кого, он видел эту картину в музее «Метрополитен», или в Лувре, или черт знает где!..

Она вышла к нему — должно быть, именно так первая женщина вышла к первому мужчине, поражая его убогое мужское воображение, не давая ему ни опомниться, ни вздохнуть!

Он и не мог ни опомниться, ни вздохнуть.

У него дрожали руки, и нервы дрожали, и сердце мелко дрожало, и, кажется, даже зубы стучали, и он хотел носить ее на руках.

Он хотел взять ее на руки, прижать к дрожащему сердцу и нести, неважно куда, неважно зачем, только нести всю жизнь.

Или две жизни, если одной покажется мало.

Он целовал ее лицо, запрокинутое к нему, и неожиданно понял, что они почти одного роста, оказывается, она была почти такой же высокой, как он, и это было для него важно.

Он целовал сгибы ее локтей, когда смог до них добраться, и там, в сплетении тоненьких прожилок вен, вдруг увидел коричневые следы и точки от капельниц, которые ей ставили в больнице, и ужаснулся этому, и это тоже было для него важно.

Он пятерней сгреб ее волосы, которые оказались очень густыми и тяжелыми, прохладными на ощупь, и у него закружилась голова.

Он не мог оторваться от ее губ, и то, что они отвечали ему и пахли мятой, было для него важно. Наверное, на той картине, он позабыл название, где женщина выходила из воды и была прекрасна и свежа, она тоже пахла мятой!..

А еще он вдруг понял, как скоротечно время!..

Он понял это на собственной кухне, обнимая и узнавая Катю Самгину. Он понял это не мозгом, а нервами, клетками, всеми кровеносными сосудами, которые вопили и бунтовали, которые хотели только одного: полного слияния с ней, соединения, обладания, и все внутри его обмирало от сознания, что это не будет вечно!

Это даже будет не долго, потому что человеческая жизнь — миг, короткая вспышка! И неизвестно, что наступит потом, и где они окажутся после, и будет ли там именно это — огонь, пожирающий тело, и разогревающий душу, словно пробуждающий ее!.. И неизвестно, будет ли там эта женщина, с которой единственно возможно пробуждение, а все, что было и еще будет потом, — только сон, предвкушение, ожидание ее, тоска и желание попробовать еще раз все сначала, но только именно так и никак иначе?!

И горе вдруг поразило его, как будто новое знание было непосильно тяжелым.

— Катя, — выдавил он из себя и осторожно откинул ее голову, чтобы посмотреть в глаза. — Катенька, ты понимаешь?..

Вместо зрачков у нее была бездна, и он не понял, видит она его или нет.

Все-таки он поднял ее на руки и понес, прижимая к истекающему кровью сердцу, которое плакало из-за недолговечности и несовершенства жизни, как будто умирало и возрождалось оттого, что пока еще она рядом с ним, и он тяжело дышал, и в голове у него все было темно, и он все время целовал ее шею со шрамом и боялся уронить ее, потому что ноги плохо его держали!..

Они упали на диван, и он получил ее в свое полное распоряжение, а она получила его, и он забыл о недолговечности жизни, о скоротечности времени и еще о том, что трусость — худший из человеческих пороков.

Она закрыла глаза, и бездна закрылась тоже.

Они остались тем, кем и были, — мужчиной и женщиной, впервые узнавшими друг друга и то самое главное, для чего предназначалась вся канитель с Адамом и Евой!

Для того чтобы получился огонь, нужно, чтобы молния ударила в землю, чтобы камень ударил о камень. Огонь не бывает сам по себе, он не берется ниоткуда!..