Елена Алексиева - Нобелевский лауреат

Прошло еще несколько секунд, прежде чем он смог перестроиться с причины своего приподнятого настроения на рассмотрение вопроса, по которому он и вызвал Ванду.

— Ты как, Беловская? Как у тебя дела?

— Спасибо, нормально.

— Видишь ли, — продолжил министр тем умильным тоном дружеской откровенности, который обычно использовал, когда хотел сообщить плохую новость. — Я вызвал тебя, чтобы поговорить о твоих методах работы и о твоем будущем в Системе.

— А разве оно у меня есть, это будущее?

— Эх, Беловская, Беловская! Брось ты этот свой сарказм! Конечно, у тебя есть будущее. Более того, при тех огромных проблемах, которые валятся на нас со всех сторон, именно такие люди, как ты — самые необходимые и самые ценные. Ведь руководство и рассчитывает главным образом на вас! И не надо из всяких мелких препятствий, какие есть в любой профессии, возводить непреодолимые барьеры. А еще менее разумно делать какие-то далеко идущие выводы. Я тебя отстранил от этого дела не для того, чтобы наказать, хотя, честно говоря, тебя следовало бы наказать. Я все взвесил и решил, что после того, как ты блестяще справилась с задачей, пора другому, который больше соответствовал бы предпринятым впоследствии мерам, взять на себя ответственность и продолжить начатую тобой работу. И чтобы ты правильно меня поняла, я тебе скажу прямо: я очень ценю твой свободолюбивый дух и твои нестандартные методы работы. Однако существуют такие моменты, и ты это хорошо знаешь, когда самыми важными становятся координация, порядок и соблюдение всех процедур, что превращает полицейскую машину в эффективное средство борьбы с преступностью. И если именно в такой момент тебе придет в голову действовать так, как ты находишь нужным, не мне тебе объяснять, что из этого может выйти и какие могут быть последствия. Это правда, что когда я узнал о твоем своеволии в Цюрихе, я задумал наказать тебя дисциплинарно. Но потом отказался. Ты спросишь, почему? Да потому, что это стало поводом предложить швейцарцам провести совместное расследование. Правда, формального подтверждения их согласия еще нет, но я получил от их министра уверения в том, что у них есть большой интерес вместе расследовать это дьявольское литературное агентство. Что оттуда может выскочить, боюсь даже себе представить. Но если мы доведем все до успешного финала, а я не вижу, что нам может помешать это сделать, то это будет такой огромный минус нашим европейским партнерам, что мама дорогая. И не надо тебе объяснять, какое значение это будет иметь для стабильности всего правительства. Это и так очевидно.

Устав от такой длинной речи, Гергинов замолк и так выразительно посмотрел на Ванду, что она почувствовала себя обязанной непременно что-то сказать.

— Благодарю вас за высокую оценку. Делаю, что могу.

— Нет, не так, — усмехнулся Гергинов, шутливо погрозив пальцем. — Не что можешь, а что нужно.

— Да, что нужно, — механически повторила Ванда.

— И чтобы тебя больше не мучить, — продолжил министр, — хочу тебя обрадовать. Не только не будет наказания, но приготовься к награде. Причем серьезной. И в то же время я настаиваю на том, чтобы ты тщательно обдумала свои действия и внесла в них соответствующие коррективы, причем немалые. Прими это как условие твоего будущего карьерного роста. И не забывай, что в рамках Системы ты не можешь работать одна. Она так устроена, что не терпит одиночек.

Ванда притворилась, что не заметила легкой угрозы в последних словах.

Гергинов всегда так действовал: одной рукой давал, а другой бил по пальцам.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да, господин министр.

— Я тебя слушаю.

— Я бы хотела попросить вас вместо награды перевести меня на более легкую должность. У меня серьезно больна мать, за ней нужно ухаживать, а кроме меня это некому делать.

— Гм, да, я слышал об этом, — задумчиво сказал Гергинов. — И правда, очень сожалею. У тебя есть какие-то конкретные идеи? Я ничего не могу обещать, но постараюсь тебе помочь в этой трудной ситуации.

— Я думаю, может мне вернуться на работу в Детскую педагогическую комнату?

Министр изумленно взглянул на нее.

— А я думал, что тебе там совсем не понравилось.

Ванда ничего не ответила… Ей было холодно. Она чувствовала себя опустошенной. Будто все, что ей когда-то хотелось сказать, она уже сказала.

— Ладно, я позабочусь об этом, — пообещал министр. — Если ты хочешь еще что-то сказать, говори. Если нет, — ты свободна.

Она вышла из кабинета почти окоченевшей.

«Будет просто чудом, если я не простужусь», — подумала она, хотя была уверена, что именно сейчас этого не случится. Сейчас нельзя болеть.

А на улице было по-весеннему тепло и светило яркое солнце.

Навстречу ей шли люди, весело смеясь и переговариваясь. Они ее не знали, и ей они не были знакомы. И тем не менее, и Ванда, и эти люди, да даже и министр в своем кабинете были частью единого целого.

Однако человек, которого Ванда увидела на пороге цюрихского агентства, не был Гертельсман. Нобелевский лауреат и вправду бесследно исчез, оставив после себя лишь свои книги, которые все до единой уже принадлежали прошлому.

Когда он проснулся, рядом никого не было, хотя в первое время он ничего не видел. Но интуитивно чувствовал, что один, а значит — в безопасности. Так одинокие люди обладают особой интуицией, позволяющей им ощущать чужое присутствие, и стараются уберечься от него. Однако голова соображала плохо, глаза все никак не могли привыкнуть к полумраку. Во внешнем мире, окружавшем его, стояла звенящая тишина, наполненная тревогой и несовершенством. Редкие звуки, которые иногда долетали до него, отличались от его внутренней темной, абсолютно непроницаемой, герметически замкнутой тишины.

Он не испытывал боли. Вообще ничего не испытывал. Его даже не удивил тот факт, что он находится в незнакомом месте. Он только испытал удивление по поводу того, что жив, но и это удивление показалось ему странным.

Каждое движение отнимало у него много времени — минуты, может быть, часы, потому что он заставлял себя двигаться, вопреки желанию своего, уже немолодого тела, жаждущего одного — покоя.

Ему не хотелось сопротивляться, это была не его битва. Поэтому он снова лег и терпеливо замер. На его личном счету было слишком много легких побед против самого себя, чтобы хотеть еще одной.

Он закрыл глаза и стал ждать — неизвестно чего.

Полумрак уже не казался таинственным.

Тишина, заполнявшая все его внутреннее пространство, была соткана из голосов птиц и равномерного грохота чего-то необъятного и вечного.

Он был абсолютно уверен в том, что где-то неподалеку плещется море.

Он снова проснулся — на этот раз от звука дождя. Теперь он чувствовал себя отдохнувшим, но его мучили жажда и голод.