Дмитрий Петров - Призрак киллера

— Но директору товарищу Барсукову все это совсем не нужно, — пояснила Нина со вздохом. — Ему-то все это зачем? У него все это уже и так есть. Ему совершенно не интересна какая-то там инфраструктура для городского населения. Он и так богатый человек. Ему, напротив, совсем не хочется расставаться с властью. Потому что его директорство — это и деньги, огромные деньги, и, кроме того, ощущение себя владыкой этого края, способным карать и миловать. Он же тут единственный благодетель.

И генеральный директор Барсуков в своем стремлении повернуть все вспять прибегнул к знакомым и близким ему методам.

Для начала он попросту выгнал с комбината представителей банка и объявил аукцион липой, подделкой и потребовал все вернуть обратно. Так сказать, восстановить статус-кво…

А пока суд принимал дело к рассмотрению и комиссии из Москвы понаехали в огромном количестве, товарищ Барсуков стал мутить народ, то есть возбуждать население города, настраивать его против состоявшейся сделки с комбинатом и банком.

— Но это же очень трудно, — возразил с сомнением Щелкунчик. — Если сейчас люди не получают по три месяца зарплату и нищенствуют, а банк обещает все наладить, то очень сложно настроить народ против этого варианта с банком.

— Ничуть не бывало, — ответила Нина. — Все как раз очень просто. Примитивно просто, до омерзения… Налейте-ка нам с вами еще по пятьдесят грамм, если уж вы все равно угощаете.

— Это, конечно, не то шампанское, которым вас угощал недавно Черняков, — язвительно сказал Щелкунчик, наливая водку в стаканы.

— Вы что — ревнуете? — игриво спросила вдруг Нина и засмеялась. — Не ревнуйте, у нас была чисто деловая встреча.

Она посмотрела на Щелкунчика, и под ее взглядом он почему-то вдруг опять смутился. И от этого рассердился на себя.

— У меня нет никакого права ревновать вас! — отрубил он и тут же почувствовал, каким грубым получился ответ. — Просто я хотел сказать, что, конечно, мне хотелось бы получить такое право, но сейчас у меня его нет, — добавил он и рассердился на себя еще больше. Что за чушь, он начинает с ней любезничать. Вот уж этого он от себя совсем не ожидал, тем более в такой ситуации… С чего это он вдруг? Или это она его спровоцировала?

Ему вдруг показалось, что в комнате слишком яркий свет, и он, погасив его, включил торшер. Часы показывали десять вечера, на улице было темно, слышны были только громкие голоса выходивших из ресторана.

— Ага, — послышался голос женщины. — А вы хотели бы получить такое право? — Казалось, она выглядит заинтересованной. Глаза ее требовательно смотрели на Щелкунчика, а выражение лица стало ожидающим. — Как это интересно, — добавила она, видя, что он молчит и не знает, как выбраться из положения.

— Гм, давайте продолжим, — предложил наконец он, хватаясь за следующую сигарету, как утопающий хватается за соломинку.

Способ, которым стал действовать товарищ Барсуков, был простой, но верный. В обеих газетах Синегорья стали появляться будоражащие простой народ статьи о том, что комбинат продан капиталистам. Разъяснялось, что коррумпированные чиновники в демократической Москве — предатели и изменники Родины — специально продали комбинат капиталистам, чтобы пустить по миру рабочих и все население Синегорья. Разъяснялось также, что теперь капиталисты вообще никогда не будут платить зарплату, потому что они ненавидят простых рабочих. Капиталисты же закроют все магазины в городе, а также школы и детские садики. Естественно, они остановят весь общественный транспорт и снимут с линий все пять дряхлых автобусов… Потому что им это, мол, невыгодно, а сами они будут ездить в своих роскошных «Мерседесах» и растлевать местных девушек…

Население также пугали тем, что наверняка откроются игорные дома, казино и притоны разврата. Одним словом, вместо школ — казино, а вместо детских садиков — публичные дома.

Об этом же вопили ангажированные люди на рабочих собраниях, об этом же кликушествовали жэковские старушки и старички с ветеранскими значками на груди…

Синегорье бурлило уже которую неделю, и Барсуков очень рассчитывал, что разбуженное им народное недовольство поможет ему выиграть процесс по отмене решения аукциона. На всякий случай он отдал приказ и на четвертый месяц не платить зарплату всему коллективу — пусть позлятся, попсихуют.

А когда у него спрашивали впрямую, где же зарплата за все эти месяцы, он мрачно кивал куда-то в сторону и зловеще говорил: «А вот вы в Москве спросите, где зарплата… У правительства этого спросите. Они вас уже продали в кабалу империалистам…»

— Народ очень боится капитализма, — закончила свой рассказ Нина. — Они боятся, что будут жить хуже, чем сейчас.

— Но ведь жить хуже, чем они живут тут сейчас, невозможно, — возразил Щелкунчик.

— Это с точки зрения логики и здравого смысла, — ответила журналистка. — Но простым бывшим советским людям этого не объяснишь. Им столько лет внушали, беднягам, что капитализм — это плохо, что теперь этот панический страх просто стал их сущностью. Они же никогда не видели капиталистов, не видели, как живут люди при капитализме. Тут, в провинции, люди все еще помнят то, о чем им говорили разные мордастые райкомовские дядьки. А те говорили: «Империализм — враг трудящихся», и дышали при этом райкомовским перегаром… Очень страшно было, и потому — внушительно…

— Ну хорошо, — сказал Щелкунчик, который действительно был не силен в политике и экономике. — А что вы-то тут делаете? Вы мне все так убедительно и живописно рассказали. Зачем вы тут торчите? Да еще пьете с Черняковым… Он что — ваш сторонник? Вы к нему сюда приехали?

— Нет, я приехала к Барсукову, — честно призналась Нина. — Он мне нужен. Я хотела с ним поговорить, чтобы потом написать статью о нем, о его взглядах на жизнь и о методах руководства.

— Ничего себе, нашли героя для статьи, — хмыкнул Щелкунчик. — Вы же только что рассказали мне о том, какой он плохой, а теперь говорите, что хотите писать о нем. Странно это.

— Обо всем нужно писать, — ответила Нина и пожала плечами. — Это — принцип журналистики: писать обо всех явлениях. Называется — свобода информации.

Она произнесла все это быстро, без запинки и очень уверенно, можно сказать, даже — снисходительно. Но Щелкунчику показалось, что его последние вопросы застали женщину врасплох. Ему показалось, что она растерялась и просто не знала, что ответить о том, что же конкретно привело ее к этому Барсукову.

Да что о нем писать — подумаешь, фигура… Обычный толстомордый начальник из старого времени. Когда-то был членом бюро обкома, потом разжирел, стал красть. Теперь нахапал и не хочет, чтобы ему мешали хапать дальше… Нечего тут писать — всем известная фигура в нашем Отечестве. Можно сказать, национальный герой.