Дмитрий Петров - Призрак киллера

Что же это? Ага… У него в кармане лежал конверт с заданием. Там фотография и данные на очередного, последнего «клиента». Надо посмотреть, он все никак не соберется это сделать.

То одно мешало, то другое… Сколько раз за последние часы Щелкунчик брал в руки этот конверт, но что-то останавливало его, и он оттягивал это событие.

Теперь тянуть больше некуда, ситуация у него безвыходная, и так или иначе, а пора приступать к делу. Посмотреть на задание и приступить к его разработке. Себя не обманешь, надо работать. Он достал конверт, разорвал его и вытащил плотную фотографию с текстом на оборотной стороне.

На фотографии была Нина…

«Кислякова Нина Борисовна» — было написано на обороте фотографии. Дальше шел московский адрес, и больше ничего не было сказано.

Что ж? Для киллера вполне достаточно, чего же еще? Остальная информация была бы просто лишней.

Первую минуту Щелкунчик сидел как громом пораженный. Он долго не мог осознать то, что увидел. Сначала ему показалось, что подвело зрение. Потом он, прочитав надпись и всмотревшись в фотографию еще раз, понял, что это не фокусы сознания. Все так и было.

Гром небесный…

Щелкунчик поднял лицо кверху, и крест на куполе церкви бросился ему в глаза. На крест как раз упали солнечные лучи, и он светился в своей непреходящей славе.

«Вот и гром возмездия, — подумал Щелкунчик спокойно. — Я только что удивлялся, отчего бог не поразил меня молнией на месте… Вот он и поразил, недолго было ждать. Необязательно же именно насылать гром и молнию в качестве гнева. Вполне достаточно такого вот конвертика… Чем не кара божья? И не испытание?»

Что же теперь делать? Ничего подобного он не ожидал. Разные бывают повороты судьбы, и чего уж только с ним не бывало за последнее время, но такого он не мог предвидеть…

Кислякова… Эта фамилия что-то напоминала Щелкунчику. Он некоторое время сидел, разинув глупо рот и пытаясь воскресить в своей памяти знакомые имена и фамилии. Но нет, ничего не приходило в голову. В памяти проплывали десятки имен и образов людей, но фамилия Кислякова не появлялась.

В конце концов Щелкунчик решил идти домой. Ему нужно было собраться с мыслями. Пока что он ничего не понимал в происходящем.

Дома за него сегодня не волновались, он предупредил, что может появиться только утром…

— Как ты думаешь, — спросила Надя, когда Щелкунчик, успев прямо к семейному завтраку, сидел за столом между двумя детьми и ковырял ложкой обезжиренный творог, — мы могли бы сегодня пойти куда-нибудь? Это не будет нежелательно? — Она вопросительно и тревожно посмотрела на мужа. После звонка, который напугал ее, она чувствовала себя неуверенно.

— А куда? — поинтересовался Щелкунчик. — Во всяком случае, я не смогу пойти с вами, — добавил он.

— Мы хотим в парк, — сказал Кирилл. — Или на Воробьевы горы. Оттуда все видно так хорошо…

— Это в хорошую погоду все видно, — наставительно вмешалась умная девочка Полина, показывая свою осведомленность и здравый смысл. — А сегодня хмурится. Вон, тучка набежала.

— Так то тучка, а вовсе не плохая погода, — заметил Кирилл. — Тучка пройдет, и опять будет солнце. Правда, мама?

— Вы можете пойти, куда хотите, — сказал Щелкунчик. — И если мама не устанет с вами. А я уж не пойду, вы меня простите, я сильно устал от работы этой ночью.

Дети кивнули, а Надя бросила на Щелкунчика нервный взгляд. Она не знала, что это была за работа, но не сомневалась, что ничего хорошего там не было… Ох, иногда она даже думала, что лучше бы ее муж ходил по ночам к любовнице, это было бы спокойнее для нее. Надя точно знала, чувствовала, что Щелкунчик ходит по каким-то опасным, неприятным делам.

Надя с детьми еще не ушли, когда Щелкунчик полез в шкаф и, порывшись там немного, вытащил покрытую пылью пластинку.

Это была его знаменитая пластинка, которую он таскал с собой повсюду. Она сопровождала его жизнь.

Когда Шерлок Холмс обдумывал сложные проблемы и принимал по ним решение, он неизменно играл на скрипке. Щелкунчик же в таких случаях ложился на диван, закрывал глаза и слушал пластинку с музыкой Баха. Так он приучился уже давно — перед каждым заказным убийством погружаться в стихию баховской музыки. Она помогала ему сосредотачиваться на проблеме, оценивать себя и ситуацию со стороны.

Сейчас он почти машинально достал пластинку и любовно сдунул с нее пыль. В этот момент в комнату влетела Надя, уже готовая к прогулке, в плаще и туфельках. Она забыла в комнате зонтик и сейчас зашла за ним.

Увидев в руках у Щелкунчика пластинку, она мгновенно помрачнела. Ей не было известно истинное предназначение этой пластинки в жизни мужа, она не знала, какую роль музыка Баха играет в его поступках, чему она предшествует или что предвещает…

Но Надя точно помнила, что появление в руках у Щелкунчика этой пластинки означает, что он находится в тяжелом состоянии, что ему предстоит нечто страшное, после чего он долго будет приходить в себя.

Но что она могла сказать? Что вообще может сказать женщина, чей муж — настоящий мужчина, выходит на тропу войны? Тут ничего не скажешь… А если хочешь жить иначе, надо выходить замуж за слабаков…

Щелкунчик еще вышел в прихожую попрощаться с детьми и дал им десять тысяч на мороженое. У Нади были деньги для этого, но тут уж Щелкунчик хотел сделать все сам. Пусть это будет мороженое от папы — как бы в качестве извинения за то, что он не пошел с ними.

Потом, закрыв дверь, он лег на диван и включил проигрыватель на полную громкость, как делал это в таких случаях всегда. Комната дрогнула от раскатов баховской фуги.

Щелкунчик никогда не делал вид, что понимает серьезную музыку. Ничего он в ней не понимал, а притворяться перед собой или кем-то считал ниже своего достоинства. Но эта музыка Баха каждый раз звучала для него по-особенному. Каждый раз он слышал в ней что-то новое, каждый раз это было открытием чего-то в себе самом. Это он и искал в пластинке с надписью: «И. С. Бах. Токката и фуга…».

В этот раз он лежал, закрыв глаза, а вокруг него кружился нескончаемый и величественный космос. Орган грохотал раскатами на низких регистрах, и в этой стихии было что-то надмирное, надличностное… Да-да, именно надличностность этой музыки потрясла сейчас Щелкунчика.

Не было аккомпанемента, сопровождения, звучала только низкорегистровая песнь… Это был даже монолог, в котором действовали, спорили несколько инструментальных голосов. Но эти голоса не делились на более высокие и менее — нет, они были равноправны…

Расходясь в разные стороны музыкальной фактуры и уходя в небытие, они вдруг вновь возникали и продолжали вести свой диалог. Это были беседы, споры богов, отрешенных, освобожденных от земного бремени.