Кэролайн Грэм - Написано кровью

Брайан бегло оглядел кухню, но все было чисто и опрятно, чай, как всегда, готов. Потом он заметил, что к его кружке прислонен конверт. Брайан взял его и, взглянув на почерк, сразу понял, что письмо от Эди. У него живот свело. Возбужденный и встревоженный одновременно, он втиснулся за стол и заставил себя спокойно сидеть и есть.

Еда не лезла в горло. К тому же его мучили опасения. Прийти в дом! Ему придется положить этому конец. Так и до беды недалеко. Малышка явно изнывает от желания снова увидеть его. Это понятно. Он тоже не прочь ее увидеть. По правде говоря.

Весь день он вел уроки на автопилоте (не то чтобы ученики заметили разницу) и мечтал о будущем. Он уже решил, что, когда получит свободу, они поженятся. Конечно, его родители взбрыкнут, ведь между ним и Эди социальная пропасть, но ничего, рано или поздно привыкнут. И потом он, конечно, захочет детей, но сначала они с Эди долго будут принадлежать только друг другу.

— Тебе письмо.

— У меня есть глаза, спасибо. — Брайан взял конверт и поджал губы, весь такой трезвый и уравновешенный. — Есть идеи, кто мог принести его?

— Нет. Оно было уже здесь, когда я вернулась из детского сада.

Гордый тем, как хладнокровно и небрежно опустил пухлый конверт в карман кардигана, Брайан продолжал жевать банановую булочку с грецкими орехами, а ведь письмо так и жгло ему бедро.

— Может быть, кто-то из них не справляется с ролью.

— Как вообще дела? С твоей пьесой?

— Отлично.

Сью смотрела, как он проталкивает пищу в розовую дыру посреди бороды, потом сжимает губы и мизинцем вычищает крошки из углов рта.

— Я еду в Лондон во вторник.

— В Лондон? — Он смотрел на нее и не видел. — Зачем?

— У меня ланч с редактором.

— Ах да.

Нет, так не пойдет. Он не может ждать. Ни секунды больше не может. Ни одного удара сердца. Ему не дождаться минуты, когда можно будет выйти из-за стола и уединиться.

— Не окажешь ли мне любезность, Сью?

Его жена не могла скрыть изумления.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

— Не принесешь мне сухие носки? Эти совершенно мокрые.

О, пройдет целая вечность, пока она уберется. Двадцать четыре часа, чтобы подвинуться к краю стула. Неделя — на то, чтобы принять вертикальное положение. Месяц, чтобы дойти до двери. Еще шесть месяцев — пройти через гостиную. Год, чтобы подняться по лестнице… Боже праведный! Она возвращается.

— Какие-нибудь определенные носки?

— Нет, нет, нет. Нет. По твоему выбору.

Он все-таки дождался, стиснув кулаки, сжавшись, превратившись в тугой шар. Он дышал через раз, как утопающий, который экономит силы. Услышав, как ее сабо топают по второму этажу, он негнущимися пальцами разорвал конверт. И вытащил содержимое.

Когда Барнаби вернулся в Арбери-Кресент, оказалось, что пришла открытка от Калли — черно-белая, с изображением дворца Радзивиллов в Варшаве. Сам текст, как всегда, был сухой, лаконичный и уклончивый. Играют в великих театрах, всюду приняты. Погода прекрасная. Николас чувствует себя прекрасно, она — тоже прекрасно. Не забудьте записать на видео «Салемских колдуний». С любовью, Калли. И знакомый росчерк.

Барнаби в который раз задумался о том, сильно ли она их любит. И любит ли вообще. Да нет, вообще-то должна бы… Не может же быть, чтобы ты годами испытывал к человеку нежность, опекал его, заботился о нем, переживал из-за него часы изматывающей тревоги, поддерживал его во всем и восхищался им — и не вызвал в нем хотя бы какого-то отклика?

Да может быть, конечно. Любимые дети беззаботно принимают как должное вашу любовь и думают, что заслуживают вашей преданности. Они не ценят ее по достоинству, принимая самое большее, что вы можете им предложить, за самое меньшее. И лишь одинокие, лишенные родительской привязанности, сызмала раненные безразличием — а с такими Барнаби часто приходится иметь дело — способны осознать всю безмерную ценность такого дара.

Джойс видела, что муж хмурится, читая открытку. Это его выражение лица «что ж, лучше, чем ничего». Тут и обида, и облегчение. Свет упал на седеющие бакенбарды и все еще густые, черные с проседью волосы. Тринадцать часов назад он ушел на работу, но по его рассеянным движениям она поняла, что мысленно он все еще там.

Уж такие попадались иногда дела. Она просто теряла его на это время. Наблюдала, как он погружается в параллельную вселенную, в которой для нее роли не было. Не то чтобы он не рассказывал ей иногда, даже довольно часто, о том, что занимало его мысли. Но ни в коем случае это нельзя было понять как приглашение к обсуждению.

Лежа на диване, Том что-то бессвязно говорил, иногда повторяясь, закрыв глаза, и речь его строилась по принципу «откуда я знаю, что я думаю, пока не скажу». И Джойс выслушивала его внимательно и с интересом, прекрасно понимая, что он просто забывает в такие моменты о ее присутствии.

Она еще в самом начале их брака осознала, что это такое — быть женой полицейского. Одиночество, планы, которые отменяются в любой момент, болезненные периоды отчуждения и постоянные мрачные предчувствия, что в любой из дней его, как римского воина, могут принести домой на щите.

С этими издержками профессии мужей жены справлялись… или нет, по-разному бывало. Джойс выбрала способ, показавшийся ей самым надежным, самым приятным и самым разумным. Том, а позже и Калли, оставались главными центрами притяжения в ее жизни, но с самого начала своего супружества она старалась расширить круг общения, заводила и поддерживала дружеские связи (в основном вне полицейской среды) и, кроме того, сохраняла вторую важнейшую вещь в своей жизни, музыку. У нее было чудесное, глубокое меццо-сопрано, и она до сих пор часто пела на публике, а в последнее время начала преподавать.

Барнаби, положив весточку от дочери на телевизор, мрачно смотрелся в зеркало над камином.

— Когда полицейские начинают выглядеть старше, это знак чего?

— Того, что их жены очень проголодались.

— Это научный факт? — Он улыбнулся ее отражению в зеркале, потом, повернувшись, пошел на кухню. — Ты все купила?

— Почти. Правда, я взяла творожный сыр вместо сливочного.

Она ожидала выговора и удивилась, когда он ответил:

— Хорошо. И масла я тоже не буду класть.

— Том…

Он завязывал фартук в голубую и белую полоску и не смотрел на нее. Фартук едва сходился на нем, он с трудом завязал его сзади.

— Что случилось?

— Ничего.

— Перестань.

— Что?

— Что-то случилось.

— Нет.

Барнаби разложил ингредиенты и достал batterie de cuisine [61] Кухонная посуда ( франц. ). . Медную чашу и кастрюлю. Еще на столе лежали кухонные ножницы, венчик, коричневые яйца от кур на свободном выгуле, копченый лосось, французский хлеб вчерашней выпечки и стояла банка маринованного чеснока.