Кэролайн Грэм - Смерть под маской

Всего год назад она не подозревала о существовании этого человека, и сейчас у нее всякий раз сердце замирало от ужаса при мысли, что их случайной встречи могло и не быть. Один шаг в другую сторону, и встреча не состоялась бы.

Она и полдюжины таких, как она, находились в винном баре у Лайон-сквер. Только что начался так называемый «час счастья», время перед наступлением сумерек, когда одинокие, бесприютные, потерявшиеся в этой жизни могут нырнуть в забытье за половину обычной цены. Все уже были под кайфом и все было как всегда: их попросили оставить бар, они отказались, им пригрозили вызвать полицию. Они вывалились из бара, сцепили руки и зашагали по Теобальд-роуд, с руганью и криками сталкивая на проезжую часть прохожих.

Постер на доске у обшарпанной двери первым увидел Перри. На постере была фотография мужчины среднего возраста с гривой абсолютно белых волос и надпись: «Свет. Любовь. Мир». Неизвестно отчего, им это показалось ужасно смешным. С гоготом и визгом они рванули наверх по ступеням, покрытым затертым линолеумом, и вскоре оказались в небольшом зальце, в конце которого находилось подобие сцены.

Немногочисленная аудитория, главным образом женщины, в основном пожилые. Несколько серьезного вида мужчин с рюкзаками и бумажными пакетами. На голове одного из них была каскетка с пластиковым козырьком. Он покачивал головой и с умным видом что-то бормотал, по-видимому, следовало понимать, что приведенные доводы оратора не представляются ему убедительными. Люди стали возмущенно оглядываться и некоторые вслух выразили свое неодобрение.

Громко щелкая сиденьями откидных стульев, вновь прибывшие устроились, задрав ноги на спинки следующего ряда. Минут пять они вели себя сравнительно тихо, но затем Перри заговорщицки зыркнул на остальных и издал громкий неприличный звук. Те захихикали и завизжали, словно малые дети запихивая кулаки в разинутые рты.

Через десять минут эта игра им надоела, и они, передразнивая человека на сцене и хлопая крышками сидений, ринулись к выходу. У самых дверей одна из них, — это была Сильвия, — задержалась, как она потом поняла, в полушаге от полной катастрофы. Что-то заставило ее обернуться. Она присела на ближайший стул, невзирая на оклики с лестницы.

Слова человека на сцене, теплые и ласкающие, она пила, словно это был медовый бальзам.

Потом ее всегда поражало, что подробностей вечера, так круто изменившего ее жизнь, в памяти не осталось. Единственное предложение из всего сказанного в том зале, которое ей запомнилось целиком, было: «Каждый из нас несет в себе свет». И хотя она не совсем понимала его смысл, оно показалось ей тогда, как, впрочем, и теперь, чрезвычайно значимым и успокаивающим. В первые несколько мгновений после того, как оно прозвучало, она испытала страстное желание отделаться от своего тогдашнего пошлого «я», высвободиться из панциря постылого безобразного прошлого, оставить позади затопленные волнами ненависти дни и мучительные, без капли любви ночи…

Закончив речь, мужчина накинул на свое длинное голубое одеяние легкое пальто. Он выпил немного воды, которую ему подал низенький человек с бородкой, и стал оглядывать опустевший зал. Глаза его остановились на девушке. Он улыбнулся, и она поднялась и пошла к нему, почувствовав, что он желает ей добра. Ей показалось, что он способен защитить ее от всех передряг, способен избавить от боли и печали. Это ощущение было для нее настолько новым и неожиданным, что она заплакала.

Учитель смотрел, как она подходит все ближе. Он видел перед собой тоненькую девушку в кричащем наряде: юбчонка с воланами, вся в серебристых блестках, коротенький топ, едва прикрывавший грудь. Светлые, покрытые лаком волосы стояли дыбом, глаза были обведены черным, ярко-алый рот резко контрастировал с бледным осунувшимся лицом. От нее пахло джином, крепкими духами и несбывшимися надеждами. С каждым шагом ее плач становился громче, и когда она добралась до сцены, уже рыдала. Стоя перед ним на высоченных каблуках-шпильках и прикрывая ладонями грудь, она стонала и выла в полный голос.

Ей казалось, что все это происходило давным-давно, и сейчас она уже плохо помнила, насколько глубоко было ее отчаяние.

— Сделать вам еще чаю, Учитель? — Она протянула руку и взяла его стакан.

— Нет, спасибо.

Меж бровей его залегла глубокая морщина. Он выглядел утомленным, более того, он выглядел старым, Сугами заметила мешки у него под глазами. Было невыносимо думать, что время имеет власть и над ним, хотя кто, как не он, своей мудростью и добротой заслуживал, чтобы время его пощадило? Любить их и защищать их — его предназначение. А что, если его не станет?

Сугами направилась было к дверям, и вдруг ее посетила мысль, что одно дело знать, что человек смертен, и совсем другое — понимать, что в любой момент может умереть некто близкий. Она подумала о Тиме: что ждет мальчика, если его покровителя вдруг не станет? А они? Что будет со всеми ними? Ей стало страшно. Она повернулась, подбежала к Учителю, взяла его за руку и приложила к своей щеке.

— Ради всего святого! Это еще зачем?

— Не хочу, чтобы вы умерли.

Она подумала, что он начнет подшучивать над ее детскими страхами, но Учитель просто сказал:

— Это неизбежно. Все мы когда-нибудь должны будем умереть.

— И вам не страшно?

— Уже не страшно. — Он убрал руку с ее щеки и добавил: — Вероятно, раньше я бы боялся. Но не теперь.

«Зато мне страшно», — подумала она и с тяжелым сердцем оставила его одного.

Из открытого окна первого этажа дома несся поток глубоких низких звуков. Надежно упершись широко разведенными, тридцать девятого размера ступнями в специальный коврик, Мэй исполняла на виолончели сонату Боккерини. Смычок энергично скользил по струнам взад-вперед. Ее густые брови были сосредоточенно сдвинуты, глаза плотно зажмурены. В порыве вдохновения она с такой страстью встряхивала головой, что сверкающие капельки пота разлетались во все стороны, а одна из ее кос, уложенных корзиночками над ушами, отвязалась и качалась туда-сюда в ритме сонаты.

На ней был свободный балахон кирпично-серого цвета с рисунком из пирамид и похоронной процессией. Это было далеко не самое удачное творение закройщика. Из-за его ошибки куски ткани были сшиты таким образом, что на одной части похоронная процессия с носилками умершего, верблюдами и плакальщицами шла в одном направлении, а на другом — в ему противоположном.

Впрочем, не останавливаясь на этом пышном одеянии, взгляд ценителя мог насладиться точеным профилем Мэй, безмятежным и чистым, поскольку в нем читалось стремление сделать всех здоровыми и счастливыми. Ее лицо привлекало к себе внимание еще и потому, что она украшала его и ухаживала за ним так же неутомимо, как за всем, что ей принадлежало, начиная с комнаты и заканчивая самой дешевой безделушкой. Палитра отличалась смелостью и яркостью красок, кисть — щедростью их употребления. Щеки рдели, как розы, влажные полные губы состязались с цветком граната. Растушевка присыпанных серебристыми блестками век сочетала ярко-зеленый, небесно-голубой и лиловый тона. Временами ее лицо пламенело. Это случалось тогда, когда она, предавшись размышлениям об иных мирах, прежде чем напудриться, по рассеянности накладывала на лицо еще один слой тона.