Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

На лобовое стекло упал янтарный прямоугольник света.

— Гарольд?

Гарольд вздохнул, напоследок протер спидометр носовым платком и ответил:

— Разреши мне самому.

Он выкарабкался из машины. Для него это был своего рода барьер. Момент, когда он покидает полный жизни, звуков и суеты разноцветный мир театральных подмостков и вступает в туманный, серый, расплывчатый и совершенно нереальный мир повседневности.

— Ужин стынет.

— Обед, Дорис. — Снедаемый раздражением, он протолкнулся мимо нее в кухню. — Сколько раз я тебе говорил?

— Как он, миссис Хиггинс? — Дирдре неслышно вошла в кухню через заднюю дверь, и дремавшая у камина пожилая женщина вздрогнула. — Извините. Я не хотела вас напугать.

— Хорошо, — ответила миссис Хиггинс. — В общем и целом.

Дирдре подумала, что это уточнение неуместно. Они обе знали, что с мистером Тиббсом отнюдь не все хорошо, и понимали почему. Дирдре взглянула на каминную доску. Конверт исчез, и Дирдре краем глаза увидела, как он высунулся из кармана перепачканного передника миссис Хиггинс, когда та тяжело поднялась на ноги.

— Ох-хо-хо!

— Он еще спит?

— Нет. Болтает сам с собой. Я разогрела ему тарелочку супцу.

Дирдре заметила в раковине консервную банку и со словами: «Вы очень добры» помогла миссис Хиггинс надеть пальто. Ее благодарность и признательность были совершенно искренними. Если бы не миссис Хиггинс, Дирдре совсем не было бы жизни. Все ограничивалось бы домом и химической станцией. Ибо кто еще стал бы за два фунта обихаживать выжившего из ума старика? Впрочем, о деньгах разговора не заходило. Когда Дирдре предложила их в первый раз, миссис Хиггинс сказала: «Не беспокойтесь, милочка, я просто буду сидеть себе в соседней комнате и смотреть телевизор». Но монеты, которые Дирдре оставила под чайником, исчезли, поэтому с тех пор она всегда оставляла их в конверте из оберточной бумаги.

Когда миссис Хиггинс ушла, Дирдре заперла дверь на засов, поставила на медленный огонь молоко и поднялась по лестнице. Ее отец, неестественно выпрямившись, сидел в пижаме под блеклой репродукцией «Светоча мира» [26] Картина художника-прерафаэлита Уильяма Холмена Ханта (1827–1910), изображающая Христа. . Его тронутые сединой рыжие усы были влажными от слез, а глаза сияли.

— Он грядет! — воскликнул он, когда Дирдре вошла в комнату. — Господь грядет!

— Да, папа. — Она присела на кровать и взяла его за руку, которая на ощупь напоминала тонкие кости в кожаном чехле. — Тебе принести еще попить?

— Он выведет нас отсюда. К свету.

Она знала, что нечего и пытаться его уложить. Он всегда спит сидя, прислонившись спиной к груде подушек. Она погладила его по руке и поцеловала в мокрую от слез щеку. Он уже несколько месяцев был малость не в себе. Первые признаки того, что с ним не все в порядке, проявились, когда однажды вечером, после установки декораций, она вернулась из театра и обнаружила, как ее отец ходит по улице от дома к дому, стучится в двери и сует испуганным жильцам полный совок раскаленных углей.

Со страхом и недоумением она отвела его домой, высыпала угли обратно в камин и обратилась к отцу с осторожными расспросами в надежде услышать разумное объяснение. Конечно, такового не последовало. С тех пор у него частенько мутился разум. (Дирдре предпочитала использовать подобные обтекаемые выражения, избегая употреблять официальное название его недуга. Когда работница медицинского центра, где мистер Тиббс находился днем, произнесла это страшное слово, Дирдре в испуге и гневе накричала на нее.)

У него порой еще бывали длительные периоды просветления. Невозможно было предугадать, когда они начнутся и как долго продлятся. Прошлое воскресенье выдалось просто чудесным. Днем они гуляли, и она рассказала ему об «Амадее», по обыкновению преувеличив собственную роль в постановке, чтобы отец мог гордиться своей дочерью. Вечером они выпили по бокалу портвейна и съели по куску комковатого домашнего кекса, и он спел несколько песен, которые помнил с детства. Ему было за сорок, когда родилась Дирдре, поэтому песни были очень старые. «Красные паруса на закате», «Валенсия» и «О, Антонио». Он надел шляпу-котелок, постукивал и поигрывал тростью, пытаясь воспроизводить те привычные движения, которые много лет назад так восхищали Дирдре и ее мать. Тогда его волосы были рыжевато-золотистыми, а усы блестели, словно конский каштан. В прошлое воскресенье они оба плакали, прежде чем пойти спать.

Дирдре подошла к окну, чтобы задернуть занавески, и с минуту постояла, глядя в небо, где сияла луна и стремительно проплывали облака. Там, в вышине, жил Гавриил, ее ангел-хранитель. Порой он бессмертным дуновением нисходил на землю, светлый и сияющий, и любящим взором присматривал за мирскими заботами семейства Тиббсов. В далеком детстве Дирдре иногда резко оборачивалась, словно во время игры в «Море волнуется раз», надеясь хоть одним глазком увидеть его крылья в двенадцать футов шириной, пока он не спрятал их под невидимым плащом. Она была уверена, что однажды видела золотистый отпечаток исполинской ступни, а потом слышала шумное хлопанье крыльев, как будто над головой у нее пролетала тысяча лебедей.

Кроме ангела-хранителя каждому человеку покровительствует какая-нибудь звезда. Когда Дирдре спросила отца, какая звезда покровительствует ей, он ответил: «Та, которая светит ярче всех».

«Сегодня все они выглядят одинаково, — подумала Дирдре, задергивая шторы, — одинаково холодными». Она вспомнила про молоко и поспешила вниз на кухню, но было поздно — молоко уже убежало.

Она снова наполнила кастрюльку и поставила ее на огонь, потом достала из кухонного шкафа свой экземпляр пьесы, которую они собирались ставить следующей («Дядя Ваня»), с вплетенными в него чистыми листами. С тех пор как Дирдре стала помощником режиссера, она еще до первой репетиции долго и увлеченно прорабатывала каждую пьесу, многократно ее перечитывая и стараясь познакомиться с героями поближе, как будто они были живыми людьми. Пыталась уяснить подтекст и прочувствовать ритм. В голове у нее роились сценические решения, а на больших листах тонкого картона она зарисовывала собственные проекты декораций. Ее покорили «Дядя Ваня» и «Вишневый сад», она упивалась несравненной чеховской способностью создавать правдоподобный мир, населенный настоящими людьми, органично сочетая его с театральными условностями.

Почувствовав голод, она закрыла книгу и отложила в сторону. Она почти никогда не успевала перекусить перед репетицией, потому что не хотела опаздывать. В холодильнике Дирдре обнаружила немного салатной заправки, жесткий кусочек лежалой говядины и два ломтика свеклы. Намазывая маргарин на мягкий белый хлеб — единственное, что было по зубам ее отцу, — впала в приятное забытье, мысленно исправляя свои оплошности, допущенные во время последней репетиции, и проговаривая про себя воображаемые диалоги между ее участниками.