Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

Во время ухаживаний он проявил себя вполне пристойно, и его предложение о браке она приняла незамедлительно. Исправно посещая первые и последние представления спектаклей, в которых участвовала Роза, он предпочитал держаться в стороне от ЛТОК — видимо, понимал, что жене это придется по нраву больше. Иногда Роза приглашала на ланч своих самых именитых товарищей по сцене, и тогда Эрнест разыгрывал из себя трактирщика, вставал за импровизированную стойку и разливал белое вино. Остальные пили как лошади, и он радовался, когда все заканчивалось и накаленная атмосфера понемногу остывала.

Он спросил, как все прошло.

— Совершенно чудовищно, — со страдальческим видом ответила Роза, приложив ко лбу тыльную сторону ладони. — Джойс так ничего и не сделала с моим платьем, Дэвид Смай топчется по сцене, будто слон, а оба Вентичелли просто безнадежны.

Эрнест допил какао, взял трубку и с видом удовлетворенного любопытства принялся набивать ее табаком. Конечно, и у него на работе разыгрывались свои драмы. Жалобы, ссоры, иногда серьезные происшествия. Но в театральных делах было что-то особенное. Роза рассказывала о них с таким упоением, что в его глазах они поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с повседневными мелочами его рабочей жизни.

— Гарольд говорит, что готов их задушить. — Роза всегда открывала свои монологи какой-нибудь пышной гиперболой. — По очереди и очень медленно, если они не выучат свои реплики.

— Ничего себе! — Эрнест намеренно отвечал ни к чему не обязывающими фразами. Отношение Розы к своему режиссеру было изменчивым. Иногда ее ненависть и презрение к его дурацким выходкам не знали границ; иногда — особенно когда Гарольду случалось повздорить с какой-нибудь актрисой второго плана — она всецело ему сочувствовала. Тогда она и он становились равными — блистательными талантами, бок о бок плывущими через море посредственностей. Этим вечером ее мнение было именно таковым.

— Вентичелли открывают спектакль, понимаешь? Они вдвоем… быстро-быстро перекидываются репликами. Как Розенкранц и Гильденстерн у Стоппарда…

Эрнест глубокомысленно кивнул.

— Ведь они загубят весь спектакль. Загубят на корню.

Эрнест снова кивнул и опять набил трубку. Он понятия не имел, кто такие Вентичелли, но этим бедолагам явно стоило подсуетиться, чтобы дожить до премьеры. Роза переключилась на Бориса, который, по ее словам, размалевал лицо самым неподобающим образом и играл императора Иосифа, будто сумасшедшую баварскую домохозяйку.

Если Эрнесту и случалось подумать, что за последние два года, в течение которых было поставлено двенадцать пьес, Роза, подвергавшая каждый спектакль беспощадному разбору, всегда забывала упомянуть своего первого мужа, он мудро оставлял это наблюдение при себе.

— Все погибло, все погибло!

Эйвери ринулся через прихожую, на ходу срывая с себя кашемировое кашне. Перчатки полетели на обюссонский ковер, пальто — на малиновый атласный диван. Тим спокойно прошел по следам всего этого буйства, со словами: «Вот незадача!» подбирая раскиданные вещи. Потом засунул перчатки в карманы пальто — по одной в каждый — и повесил его в тесной прихожей, рядом со своим, подивившись, насколько контрастируют пальто в цветную клетку, бирюзовое кашемировое кашне и темно-рыжие перчатки, пальцы которых умоляюще выглядывали из карманов, с его темно-серым пальто «в елочку» и темно-синим шарфом.

Эйвери, уже облачившись в фартук и надев кухонные рукавицы, вытащил из духовки чугунный сотейник. Потом водрузил его на деревянную подставку и медленно, миллиметр за миллиметром, поднял крышку. Торопясь домой, Эйвери заключил сделку с Провидением: он не будет спрашивать у Тима, кто звонил и о чем был разговор, а оно взамен проследит, чтобы рагу не перестояло. Эйвери сознавал, что ему потребуются сверхчеловеческие усилия, чтобы соблюсти условия сделки со своей стороны, а потому ощущал почти магическую уверенность, что другая сторона как минимум позаботится о сохранении своего доброго имени. Но, торопясь к дому по садовой дорожке, он почувствовал запах горелого, и вся его уверенность улетучилась. А когда он со страшными предчувствиями промчался через гостиную, то окончательно уверился, что все снова пошло прахом. Так оно и оказалось.

— На нем корка!

— Подумаешь. — Тим неторопливо вошел на кухню и взял штопор. — Перемешай все, да и дело с концом.

— Получилась какая-то запеканка. О господи…

— Ради всего святого, перестань заламывать руки. Это всего-навсего рагу.

— Рагу! Рагу!

— По крайней мере, теперь нельзя сказать, что во всем доме нет ни корки.

— Тебе только бы шутки шутить!

— Отнюдь нет. Я чрезвычайно голоден. А если ты так беспокоился, мог бы раньше уйти домой.

— А ты мог бы раньше прийти в театр.

— Я занимался бумажными делами. — Тим подавил раздражение в голосе и улыбнулся. Пока Эйвери в таком состоянии, сесть за стол не удастся до самой полуночи. — А звонили из антикварной лавки по поводу твоей скамеечки для ног, и еще Дерек Бэрфут напрашивался к нам на ланч в воскресенье.

— А-а-а… Спасибо. — Эйвери выглядел растерянным, успокоенным, благодарным и воодушевленным одновременно.

— Послушай. Почему бы не взять эту ложку с дырочками?..

— Нет! Ни в коем случае! — Эйвери заслонил собой сотейник, словно мать, обороняющая свое дитя от голодного зверя. — Я придумал кое-что получше. — Он достал коробку с салфетками и аккуратно разложил полдюжины по многострадальной корке. — Корка к ним прилипнет, и я сниму ее лопаточкой целиком.

— По-моему, наверху самое вкусное, — пробурчал Тим и направился в кладовку за вином.

Кладовка была владением Эйвери. Там имелась выложенная плиткой ниша с выходившим наружу зарешеченным окошком, благодаря чему в ней всегда было прохладно — превосходное место для хранения вина. Тесная кладовка, в которую было даже проведено электричество, ломилась от съестных припасов. Ореховое и кунжутное масло. Оливки, специи и пралине из Прованса. Анчоусы и проволоне; трюфели в маленьких баночках. Консервированные мидии и сычуаньский перец. Картофельная мука и горчица различных сортов. Вяленые окорока, водяные орехи и ветчина с морщинистой кожицей лакричного цвета, висевшая на потолке рядом с благоуханной салями. Миндальные бисквиты и булочки с корицей. Томатная паста и каштановое пюре, копченая рыба, чаячьи и чибисовые яйца, соус чили — такой острый, что о него можно было порезаться. Тим отодвинул горшок с персиками в бренди, достал бутылку и вернулся на кухню.

— Что ты открываешь?

— «Шато д’Иссан».

Покусывая свою пухлую нижнюю губу (капелька облегчения уже растворилась в море беспокойства), Эйвери наблюдал, как Тим вкручивает штопор, надавливает на хромированные рычажки и с негромким хлопком вытаскивает пробку. Эйвери считал этот хлопок вторым по красоте звуком (после звука расстегивающейся молнии), но с горечью подозревал, что Тим считает наоборот. Теперь, когда Эйвери любовался поблескивающими при свете лампы гладкими и шелковистыми волосками на запястьях своего возлюбленного и его изящными руками, которые наклоняли бутылку и наливали в бокал ароматное вино, у него в животе екало от знакомого смешанного чувства страха и восхищения. Тим сбросил пиджак, явив взорам оливкового цвета жилет и белоснежную рубашку, рукава которой по-старомодному поддерживали резиночки. Потом наклонил свой прямой тонкий нос к бокалу и понюхал вино.