Григорий Аросев - Деление на ночь

– …Скажи, а зачем тебе эти расспросы? Они тебе что-то дают?

– И да, и нет.

Белкин как раз думал: зачем? Почти всё, в принципе, ясно – а мелкие подробности и не нужны. Вот разве что…

– Ты сказала, что старше. А на сколько?

– На три года.

– Не так и много.

– Да, но не в том возрасте. Я к своим двадцати трём из Камня своего уехала, и во Владивостоке поучилась…

– В медицинском же? Правильно?

– Правильно. И с родителями поругалась, и сама заработала на переезд сюда, и переехала. Не говоря уже о лично-половой жизни. А он?

– А он?

– А он ещё не выполз из-под папенькиного крыла. И умел в этой жизни ровно одно: ничего. И не спал ни с кем. Пытался себя выставить опытным… (Елена добавила вульгарное слово), но я же всё поняла – как он в глаза заглядывал, как вперёд продвигался со скоростью миллиметр в час. Теорию-то знал, с Интернетом-то как не знать, а вот практика… И так во всём.

– Но что-то же ты нашла в нём?

– Нашла. И не раскаиваюсь. Он был достаточно серенький, но вообще ничего не боялся. Понимаешь? Вот даже ты боишься. Как минимум меня. А он – не боялся. Тогда в магазине, когда мы впервые заговорили, он на меня так посмотрел – я ухнула, вроде тихий и воспитанный вдобавок, но я чётко поняла: если он ещё раз подойдёт, если сам для себя решит, не отпустит.

– И не отпустил, – утвердительно, не вопрошающе, молвил Белкин.

– Не отпустил.

– Но погоди, ты говоришь, мол, миллиметр в час. И тут же – ничего не боялся. Как так?

– Ну… Понимаешь, всё естественно происходило, ты вот представь, что впервые сел за руль, ну ведь кошмар как страшно, но едешь – не боишься, не сворачиваешь. Так и он. Вроде как завалить женщину старше – определённая задача и определённая удача, а он не просто завалил, а уверил, что это навсегда.

– Но тут-то и ошибся.

– Да понимаешь, может, он и не ошибся, а я. Кто же теперь скажет. Мы ссорились в основном из-за моей раздражительности. Я раздражалась первая, по пустякам чаще всего, а он в ответ. Не молчал, тоже начинал. И через пару лет уже никакая постель не спасала от подобного.

– А из-за чего ссорились?

– Да бытовуха всякая. Тошно вспоминать. Он работать не очень хотел – я сердилась, но я, по большому счёту, просто самоутверждалась, так как папаша деньги нам давал, и немало. Ну и…

У Белкина зазвонил телефон. И хотя мелодию он опознал, всё же, не выныривая из мыслей, без промедления ответил на вызов – и тут же вернулся в действительность, ибо звонила Фарида.

– Рюсик (сюсюкающее от «Борюсика»), я соскучилась, ты когда будешь дома? – прошелестела она.

– Я с Еленой сейчас, – сыграл Белкин ва-банк. – Не могу говорить.

– С Еленой?

– С Еленой.

– Э-э… А! Да, ты говорил, курсовая. Прости, целую, перезвоню через часик!

– Фарида… – но она мгновенно отключилась.

Какой идиотизм! У него и правда была студентка, тоже Елена, о которой он рассказывал Фариде. Уже несколько месяцев назад – но цепкая память редактрисы ничего не упускает. И её, Фариды, имя зачем-то вслух произнёс. При Елене-то. Тоже глупость.

– Фарида? – удивилась Елена. – Это кто?

– Ох, долго рассказывать. Не ревнуй только.

– Ревновать? Да я счастлива, если у тебя есть любовница.

– Мы о другом говорим.

– Почему? Хватит о моих демонах! Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, как говорил Гребенщиков.

– Вообще-то он тут ни при чём, это цитата из Евангелия, – инстинктивно поправил Белкин. – И она звучит не так.

– Да?! Как, ну-ка, расскажи.

– Так сказал Христос, когда один из учеников Его хотел задержаться на день, чтобы похоронить отца. «Иди за Мною и предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». Так сказал Христос.

– Вот видишь, я как Христос! – хихикнула Елена.

– Рыжая ты, рыжая, с кем равняешься? – против воли улыбнулся и Белкин.

– Я просто хочу поговорить о твоей любовнице, а не о своём бывшем муже.

«Ну и хватит, действительно, об остальном поговорю с Воловских», – смекалисто решил Белкин. Как раз через пару дней надо будет ехать к старику. Очень интересно, что он расскажет о бывшей жене сынули.

Тем не менее, от разговора о Фариде, используя простейшие риторические приёмы, Белкин сумел отвертеться – ещё бы не хватало Елене рассказывать! Ей же надо либо всё без утайки, либо вообще ничего.

Продвинулось ли исследование, он ещё не понимал. На уровне фактов – нет. На уровне ощущений – непонятно. Лично же для него, для Белкина, пожалуй, что и да. Хотя лучше бы, конечно, этого исследования и вовсе не случилось в его жизни. Было бы спокойнее.

Зато поздним вечером, получив своё от Фариды (неужели он до сих пор врёт сам себе, что готов от неё отказаться?), он вдруг впервые за очень долгое время почувствовал себя в безопасности и настоящей тишине. Неважно, что у соседей снизу играла идиотская музыка, за окном шарахался дождь, а сама Фарида довольно урчала и шептала какую-то неизбежную ерунду. Белкин услышал тишину – и ему стало очень тепло и хорошо. Главное же, что ему очень понравилось, – Фарида ни разу не упомянула о Елене. Она аккуратно перезвонила через час, когда Белкин шёл по улице, и даже не вспомнила, что он где-то недавно сидел. И к прошлому свиданию не возвращалась – хотя Белкин, откровенно говоря, вёл себя как последний вахлак. Фарида видела цель, к которой она настойчиво шла, и каждый раз успешно доходила. Какая же она хорошая. Фарида. Но и цель тоже.

Белкин с удовольствием зарылся лицом в мощные груди Фариды и спросил:

– У тебя день рождения, кажется, в июне?

– Да, а что?

– Просто так. Надоело молчать. А какого числа?

– Двадцатого.

– Это ты, значит, под каким зодиаком?

– Близнецов, – мурлыкнула Фарида.

В бюджетной двушке моей жизни огромное число комнат. Детская, школьная, отцова, комната Туманцевой, комната Близнецова. С левой стороны и в глубине, за неприметной дверью, – маленькая комнатка Элли с книжным шкафом и круглым окошком на западную сторону. Рядом с моей нынешней – комната Веры, но последний год я и туда заглядываю нечасто. Самая дальняя комната, та, что с высокими потолками, где комод с выдвижными ящиками, полка для фотографий над ним и всегда полумрак, даже когда я включаю свет, там всегда полумрак, в этом помещении в бездну самая дальняя комната – мамина.

Восемь месяцев и три недели она носила меня в себе. А через три часа после того, как я появился на свет, мамы не стало. Иногда мне кажется, я помню – впервые глядя на неё отдельно от себя – в ту самую минуту, которая освободила её от почти девятимесячного бремени, я помню её прикрытые глаза, когда наконец-то с облегчением, обессиленная, неподвижная, она смогла едва-едва улыбнуться. Эта её улыбка оказалась единственной в моей жизни.