Григорий Аросев - Деление на ночь

Наше с Верой заочное общение первое время напоминало мне детский опыт шахмат по переписке. Мы, не встречаясь с ней лицом к лицу в онлайне, обменялись адресами е-мейла, и мне казалось, что мы передаём друг другу письма через общий тайник – в неприметном и тихом уголку, в маленьком предместье гиперполиса электронной вселенной. Укромная наша, старомодная беседа пролегала в стороне от мейнстрима, и, кажется, обоим это нравилось. Я спрашивал её о чём-нибудь или рассказывал о себе, она отвечала, протягивая ниточки своих вопросов к моему будущему ответу, истории моей жизни встречались с её историями, прочитанными книгами, своими и чужими снами, какими-то мыслями, иногда наивными, иногда наоборот чересчур взрослыми. Всё сплеталось в медленный танец нашего разговора, скорее, дружеского, чем романтического.

Однажды я спросил Веру о том фото, что размещено на её страничке, где Днепр, крепостная стена и Собор на холме за нею. Она написала в ответ, что да, снимала она сама с правого берега, с Никольского переулка, в прошлом году, что погода стояла дивная в тот день, и ей захотелось сохранить какую-то минуту, и солнце, и красоту города вокруг неё. И что главное, на картинке не река вовсе, не стена и даже не врезанный на фоне ясного неба собор на вершине холма – внизу, над водой, если внимательно присмотреться, видны остатки старого Большого Днепровского моста, который стоял чуть восточней современного. Раньше дорога в город с этой стороны проходила через самую величественную башню возведённой при Борисе Годунове крепостной стены – Фроловскую. Три столетия назад, при Петре Великом, обветшавшую к тому времени башню разобрали и начали для прикрытия моста строить кронверк, двадцать лет его строили, но просуществовал он всего ничего – уже в начале девятнадцатого века кронверк был уничтожен. Вместо Фроловской башни поставили надвратный храм Смоленской иконы Божией Матери Путеводительницы, сначала деревянный, потом каменный, и под ним оставили воротный проезд. С годуновских времён установленный в нише над воротами, провожал покидающих город чудотворный образ Одигитрии. В Двенадцатом году епископ Ириней по поручению Ермолова вывез надвратную икону с отступающими из Смоленска полками третьей пехотной дивизии Коновницына. Три недели августа икона находилась при действующей армии, перед этим именно образом служили молебен накануне Бородинского сражения, после чего по приказу Кутузова Одигитрию пронесли крестным ходом по лагерю и позициям русских войск, когда, как писал бывший там в тот день Фёдор Глинка, «сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить досыта своею кровью».

Через четыре года после Отечественной войны старый мост через Днепр провалился под почтовой тройкой и крестьянскими подводами, забрав с собой жизни полутора десятков смолян. Новый строили пятнадцать лет, но четыре десятилетия спустя и новый мост сгорел. Видимо, из опыта всех катастроф новый смоленский губернатор Сосновский решил кроме очередного восстановления деревянного возвести рядом и современный железный мост, который и открыли за три года до наступления двадцатого века. Так мостов перед стеной стало два. Деревянный также сделали на совесть, он опирался на массивные каменные береговые устои и мощные быки и был так крепок, что первую трамвайную линию в городе пустили именно через него. Но и новым мостам жизнь отвела менее полувека, оба взорвали по приказу начальника Смоленского гарнизона при отступлении страшным летом сорок первого года. Немцы их восстановить не успели и пользовались наведённой временной переправой. На месте железного моста после возвращения города построили уже нынешний, а вот от Большого Днепровского остались только имя, память и разрушенные, траченные временем береговые устои по обеим сторонам реки.

Я об этом обо всём знаю лучше путеводителей, писала Вера, потому что доклад по родному краю готовила о днепровских мостах, ну, и само место помню с малых лет. Мы в детстве любили там с сестрой и мальчишками с улицы играть, у левобережного устоя, внизу, мы устроили штаб, а наверху наблюдательный пункт… До тех пор играть туда бегали, пока я в восемь лет не сорвалась сверху, споткнувшись, и не переломала обе ноги в пяти местах. Тем днём в августе каникулы и игры мои кончились: полгода в больнице, три операции, одна нога срослась хорошо, а вот на правую я теперь навсегда хромаю.

Расход с Ароновым (ссорой или разладом финал их отношений назвать нельзя – такие понятия подразумевают нечто врéменное, а контакты между ними оборвались раз и навсегда; в детстве Белкин активно пользовался запавшим в мозг глаголом «раздружиться», но вот какое же существительное от него можно образовать?) терзать Белкина, по большому счёту, так и не перестал. Часто, слишком часто он думал: вот бы сейчас поделиться с Лёвой, как бы они здорово по этому поводу поржали или повозмущались. И музыка им одна и та же нравилась, а уж музыка почти всегда даёт повод для обсуждений – один выпустил новый альбом, второй приехал в Питер с концертами, а третий вообще умер. Никто, кроме Аронова, не разделял музыкальные вкусы Белкина в такой же степени.

По разные стороны их развели события в стране, но поначалу им всё это удавалось преодолевать. Не исключено, что и самое тяжёлое они сумели бы миновать, спустить всё на тормозах, отделаться просто взаимным охлаждением, но вмешалась Настя Аронова, жена, худющая остроносая язва, зимой носящая весёлые шапки с помпонами (однажды Белкин прочитал смешную фразу, что, мол, злой человек никогда не будет надевать шапки с помпонами, прочитал и почему-то тут же вспомнил вечно кричащую и всем недовольную Настю Аронову, и с тех пор она у него ассоциировалась исключительно с помпонами). После очередных громких событий в Москве Белкин и Аронов публично, но без ожесточения перегавкивались в одной из соцсетей. Прежний восторг от общения и дружбы несколько лет как исчез, оба слегка (и давно) друг друга разочаровали, но ничего фатального в их вялом споре не просматривалось. И тут в дискуссию вступила Настя. Она нахамила Белкину, стала агрессивно поддерживать мужа, а когда философ, вскипев, не выдержал и ответил ей в таком же – агрессивном – ключе, заявила, что, дескать, надеюсь, теперь ты понимаешь, что в нашем доме тебя не ждут, и мгновенно удалила его из друзей.

Крайне расстроившись, Белкин ждал реакции от Аронова, но тот молчал. Молчал день, молчал другой, молчал неделю. Не звонил, не писал. Но Белкин был бы не Белкиным, если бы не попытался сам что-то выяснить. Звонить не стал – эгоистично не захотел делать такой явный первый шаг к примирению. Поэтому черкнул письмо по электронной почте, иронизируя из последних сил, мол, сердце моё, Арье (так он, каламбуря, называл Аронова – в Израиле мужчин по имени Лев называют Арье, а вдобавок слово «сердце» на иврите звучит буквально «лев»), не пора ли прикрыть этот клуб неприязни? Пригласите меня к себе выпить вина, я всё прощу. Ответ удивил и расстроил. Аронов коротко и бессердечно написал: «Борян, такие вопросы лучше не поднимать, удачи». На современном языке слово «удачи» заменяет «прощай», так что сигнал Белкин прочитал мгновенно. Прочитал, но тем не менее счёл необходимым написать другу, который на глазах мутировал в бывшего, ещё одно письмо, в котором, кипя от негодования, вывалил всё, что думал, об их политических разногласиях. Поводом, впрочем, послужила не сама ссора из-за Насти, а острейшее за последние годы столкновение на демонстрации – снова произошедшее в Москве. После всего случившегося Белкин горевал и тосковал, а Аронов, как будто издеваясь, написал огромный пост, как он презирает тех, кто присутствовал на той самой московской сходке, и как же он желает, чтобы их всех посадили на десять лет без права переписки. Всё это случилось ровно через неделю после ароновского «удачи». Письмо Белкина вышло длинным, яростным, красноречивым и полным искусно поставленных вопросов. Но на него доктор Аронов уже ничего не ответил.