Григорий Аросев - Деление на ночь

Он, помню, засмеялся тогда.

– Что? – спрашиваю.

– Представил вот умозрительно, как ты говоришь, – отвечает Близнецов, что-то нащупывая или разыскивая в карманах, – что лет через десять, двадцать, через полвека ты вспомнишь при случае об этом разговоре, о вечере этом. А меня, например, уже не будет. Мы сегодняшние с тобой, исчезнувшие, как тогда, станем взаправду частью всего человечества?.. Ладно, подожди, за сигами заскочу. Одна нога здесь, другая тут.

Догадка о Близнецове оказалась настолько молниеносной и невероятной в своей простоте, что Белкин не мог успокоиться до утра. Разумеется, он тут же созвонился со всеми причастными (то есть с Воловских и Еленой), но оба только удивлённо охали и ахали, а полезного ничего не сообщили.

Итак, Близнецова не существовало, он обернулся вымыслом Алексея Владимировича Андреева. Это казалось фактом предельно определённым и сверхочевидным. Побродив немного по квартире с новым озарением, Белкин довольно быстро перешёл на следующий этап: осмысления. «Критик, зачем ты?» – шептал Борис, машинально цитируя давным-давно прочтённую статью, заголовком запавшую в память.

Допустим, Алёша хотел запутать следы, предположить такое – логично и разумно. Но какую цель он преследовал? А главное – кого он хотел обмануть? Возможно, он планировал своё исчезновение. Но в этом случае намёки на Близнецова рассыпал так скупо, что уцепиться за них не представлялось возможным: то, что Белкин вырулил на несуществующего друга Алёши, – чудо и совпадение. Судя по словам Воловских, его пропавший сын упоминал Близнецова несколько раз в жизни. Странное запутывание получается. Цель должна быть другой. Цель. И цепь – логическая.

Цель и цепь.

Вот, к примеру, я, сказал себе Белкин. Зачем я бы так поступил? Допустим… Предположим… Но ничего не допускалось и не предполагалось. Белкин безвольно сбивался на мысли об Андрееве, не будучи в состоянии понять, зачем подобное было бы нужно ему самому.

Пиликнул телефон – от кого-то пришло сообщение. Экран осветился, явив время: без пяти полночь. Вот бы к Фариде, тут же сладострастно подумалось Белкину. Но она ложится рано, не буду тревожить. Кто же написал? Хм, незнакомый номер. «Здравствуйте, Борис, можно вам позвонить?» – «Здравствуйте, а кто вы?»

Пока собеседник настукивал ответ, посмотрел его личные данные: вместо фотографии – чёрный квадрат (сознательно установленный, это не автоматически предлагаемый шаблон), вместо имени – латинские буквы AF.

«Мы с вами общались пару дней назад в пустой аудитории. Помните?»

«Александр Самуэльевич?»

«Самуилович. Да».

«А откуда у вас мой номер?»

«Найти чей-либо номер – вообще не проблема».

«И всё-таки? Откуда?»

«Я могу вам позвонить?»

Секунду Белкин поколебался, но Самуиловича, вероятно, гони в дверь – ворвётся в окно. «Пожалуйста».

Тут же звонок.

– Борис Павлович, это Фигнер. Вы уж простите великодушно, но тут дело чрезвычайной важности, – собеседник говорил очень старомодно, но тоном совершенно не церемонным, а, скорее, даже молодёжным.

– Я бы всё же хотел вначале понять, откуда у вас мой номер, Александр Самуэ-э-э…

– Самуэльевич – из другой книги, – слышимо усмехнулся Фигнер. – Но если вы всё же хотите понять, я вам объясню. Телефон ваш мне любезно дала Гусева Эвелина Игоревна. Или же, чтобы быть до конца точным, Эвелина Игоревна Гусева.

– А откуда вы её…

– Судьба! Судьба! – воскликнул чёрный Фигнер. – Счастливый случай! Она моя соседка по дому. Балконы у нас не застеклённые. И вот не далее как сегодня вечером стою я на своём балконе, курю, а она выходит на свой.

– Тоже покурить? – вопросил Белкин иронически.

– Да, – нетерпеливо и, как показалось, с лёгкой досадой ответил его собеседник. – И она видит, как я вздыхаю и вообще в какой я хандре. И спрашивает, что, дескать, случилось. Я ей рассказываю о своей проблеме, связанной с вами, а Эвелина Игоревна тут и говорит: а у меня есть его номер телефона, хотите? Ну как же отказаться!

– И что же за проблема? – как бы Белкин ни устал, он ни одному фигнеровскому слову не поверил, но решил ему подыграть.

– Так ведь, Борис Павлович, обидел я вас в прошлый наш разговор. Резко говорил с вами. Чуть ли не накричал. Ушёл, не попрощавшись. Простите благородно. Низок.

– И ради этого вы звоните мне в полночь?

– Да.

– Хорошо, я на вас и тогда зла не держал, а сейчас и подавно.

– Спасибо, Борис Павлович!

– Ценю вашу искренность, но, простите, мне очень хочется спать.

– Да-да, конечно! Но разрешите ещё пару слов только?

– Слушаю.

Белкин мгновенно вспомнил комиссара Коломбо из теледетектива, который, вроде как поговорив с предполагаемым убийцей и попрощавшись с ним, постоянно возвращался к нему ещё с каким-нибудь уточнением, сознательно доводя преступника до исступления.

– Вот я третьего дня стишок набросал. Хотел написать про друга своего, Дениса Васильевича. Я и имя ему подобрал, ну, для стихотворения, чтобы впрямую не говорить о Денисе – назвал я его Иваном Данцигером. Но меня, представьте, повело в сторону, и стишок вышел ну идеально обо мне самом. И вот я читаю свой мадригал про Ивана Данцигера – и вижу в нём Александра Фигнера.

– И что?

– Более того, мне стало явственнейшим образом казаться, что Данцигер – это я. И такое меня наваждение охватило, что я даже усомнился, а Фигнер ли моя фамилия и Александр ли – имя. Сумасшествие такое лёгкое. Недолгое. Оно прошло. Но вдруг бы не прошло?

– А дальше?

– А дальше – доброй ночи, Борис Павлович, спокойных снов! Простите меня ещё раз!

И Фигнер мгновенно отключился.

А Белкин от разочарования в себе, от неспособности понять ситуацию, в которую угодил по своей воле, отложил телефон и заснул меньше чем через секунду – так быстро он не засыпал никогда в жизни. И приснилась ему Полина Баранчук, обнимающая его и трогающая там, где нельзя, приговаривающая что-то ласковое, шелестящее, но неразличимое. Белкин потерянно жался к ней, не в силах преодолеть вожделение, но и виновато вспоминая Лину – почему Лину, кто такая Лина? «Иди ко мне, ни о чём не думай, мой ребёночек, мой маленький малыш, – сквозь тьму прорезался родной голос Полины, – я с тобой, не беспокойся, я тебя люблю и твою бедную головушку тоже, ты мне нужен, иди ко мне, мой ребёночек». Она повторяла это на разные лады, обнимая и трогая, однозначно указывая на их родство.

«Почему ребёночек?», – спросил себя Белкин утром. И кого воплощала в том сне Полина Баранчук, его подростковая любовь с медовой кожей и грязными пятками? Кого?..

…Проснувшись в хорошем состоянии и настроении, упросил Елену приехать, с колоссальной радостью осознав, что на дворе воскресенье, а значит, идти никуда не надо. Елена покапризничала (ей от Доблести до Купчино, конечно, крайне далеко и неудобно), но согласилась. Они, не притрагиваясь друг к другу, стали пить чай, болтая о всякой ерунде.