Григорий Аросев - Деление на ночь

А ещё вспомнил, как мне нравилась звезда в этих стихах. Нравилась тем, что она должна была там быть (а её не было), каждое из слов в любой строке ожидало её за собою (но не было её), потому что протянулись сквозь них «навсегда» и «вода» над городом. Вместо ли той воды или вместе с нею – ледяной булавкой прокалывала строки и звезда, которой здесь нет, – невидимая за белыми хлопьями, несказанная, неназванная.

Вот это, сейчас думаю, наверное, я и люблю в слове – оно никогда не имеет чётких, завершённых, очерченных изначально и навсегда границ, какие есть у камня, или яблока, или там табуретки. Потому что картиной, на которую ложатся хлопья рождественского снега, оказывались вместе и открытое в одной из вкладок браузера «Поклонение волхвов» Вольфа Губера, и запрокинутый человек очень далеко внизу, в белом колодце. Когда он повернулся к арке уходить, мне на мгновение показалось, что я узнал в нём Близнецова.

За десять лет до того в школе устроили новогодний вечер для старших классов, на котором присутствовали и всё руководство, и попечительский совет, почётные гости, родители и на который приезжал к нам Рейн. Торжественная часть с традиционными речами об итогах года, поздравлениями и пожеланиями пролетела почти незаметно – в голове роились планы на каникулы: что прочитать, что сделать, куда идти, необходимо успеть, тогда казалось, многое.

К тому времени, как суматоха всяческих предвкушений и воображений в голове немного улеглась, большую залу уже переполнял громоподобный, величественный голос: «Дарование! есть! поручение! – грохотал Рейн, и будто оттиском в камне оставалось каждое произнесённое им слово, и не поверить ему или пропустить его не представлялось возможным. – И дóлжно исполнить его любой ценой! Так Баратынский писал к Плетнёву, и так я говорю вам».

Близнецов взглянул на правую ладонь. Невидное никому, лежало в ладони драгоценное рукопожатие. Час назад, когда приехал отец, он оставил нас вдвоём где-то наверху, а сам отправился размять ноги. Побродил по этажам, спустился вниз. В актовом зале вовсю шли приготовления к торжественному вечеру: свободные головастики-восьмиклашки носили и расставляли стулья, кое-где заранее рассаживались гости и старшие; некоторые из тех, кто должен выступать, ходили по сцене. В углу у рояля Антоныч, Аристотель и почему-то с ними Элли вели оживлённую беседу. Близнецов сделал круг, но, за кого зацепиться, не нашёл и вернулся в фойе. Народу там толпилось ещё больше, гул и гам перекатывались между стенами, будто играя в какую-то неведомую свою игру, то закручиваясь в воронки вокруг небольших групп, то широко разливаясь до самых лестниц. Он повертел головой по сторонам, опять не приметил никого и вышел на крыльцо, в освещённый фонарями и близкими каникулами вьюжный вечер на кончике года. И, уже спускаясь по острожным ступенькам, вдруг увидел, как ему навстречу от остановившейся невдалеке машины совершенно один идёт Рейн, которого Антонычу через кого-то из попечительского совета удалось зазвать в качестве главного гостя на их декабрьский вечер. И так причудливо расплелись в это самое мгновение все мировые линии, что никого больше не оказалось рядом – ни на заснеженном крыльце, ни у крыльца, ни на дорожке. Только он стоял на второй ступеньке, не решаясь шагнуть дальше, и Рейн, грузный и грозный, ещё не глядя на него, направлялся ко входу.

– Здравствуйте, Евгений Борисович! – вдруг решительно сказал Близнецов. – Добро пожаловать.

– Здравствуйте, юноша, – очень серьёзно и основательно ответил Рейн. Взглянул на него и протянул ему, как равному, руку.

То рукопожатие теперь грело ему ладонь и жгло сердце желанием поделиться со всеми удивительным происшествием на крыльце. Он успел до начала перемолвиться со мной, в двух словах рассказать Боцману, успел Тохе прихвастнуть («Рейна видел? Я его на крыльце встретил, и он мне руку пожал»), но хотелось рассказывать долго, с подробностями, с вопросами, и вниманием, и сладким замиранием. Он рассчитывал потом, когда всё закончится, поделиться неожиданным своим сокровищем с Лёшей Сергеичем, со Старостиным, с Чучей, а пока воображение его рисовало головокружительные стрелки, с кем и через сколько рукопожатий он был отныне связан. Он почти не слушал, что говорил со сцены Антоныч, он пожимал руку Ахматовой и Бродскому через одно прикосновение, через два – Гумилёву и Мандельштаму, Блоку и королю Швеции, Анненкову, Одену, на расстоянии ещё одного рукопожатия оказывались сразу и Хайле Селассие, и все нобелевские лауреаты, да едва ли не вообще все жители прошлого столетия… Но сладкие и уединенные его воображения обо всём таком едином и знакомом друг с другом человечестве нарушила сидевшая сзади Настасья, в ту минуту наклонившаяся к нему и шёпотом попросившая передать Арине Фоминой какую-то записку.

Через несколько лет Близнецов использовал эпизод с той встречей и рукопожатием в своём «Исчезновении». Сидели у меня, с коньяком, как обычно, он читал мне рассказ, а я за его медленным, размеренным, почти бесчувственным и механически ровным чтением представлял тот декабрьский вечер, в котором мы возвращались сквозь метель домой и в прошлое. Всё совсем иначе воспринимается, когда сам был участником, а затем стал персонажем. Смотришь на себя чужими глазами, что ли, как если бы превратился в туриста в родном городе – и на привычный район, знакомые с детства дома, и улицы, и каналы, и вывески глазеешь впервые в жизни – с любопытством, с воодушевлением, с недоступной твоей собственной привычке глубиной. Как непривычно это отражение – смотреть на себя в чужой истории, в другом, отличном от своего собственного, взгляде, пытливо разглядывать себя самого, которого кто-то другой сочинил… Или вот ещё зеркало наоборот: самому вымыслить историю, где персонажи из твоей памяти что-то о тебе вспоминают, рассказывают кому-то о тебе своими словами – своими, отметь, не твоими! – а ты, невидимый, смотришь на них и диву даёшься, что им, оказывается, в голову-то пришло.

Так и я смотрел тогда: вот мы идём с ним через возведённую памятью и воображением сцену, через площадь, и вокруг необыкновенно светло для вечера, и я говорю, что да, сейчас всё – только вот такие виртуальные и интеллектуальные теории вроде этих твоих рукопожатий, и ты прав совершенно, рукопожатия твои не только в пространстве нашего настоящего работают, но и во времени, в истории. И так даже интереснее, конечно, да. Но всё равно как-то… умозрительно, что ли, Саш. А вместе с тем – что можно легко упустить за увлекательными цепочками «знакомств» твоих – они ведь не просто близкие все получаются, но и действительно живые. Они все до сих пор где-то живые, только это где-то находится не в пространстве, а во времени. В позавчера, в позапрошлом году, в позатом столетии. И когда мы исчезнем с тобой из нашего послезавтра (из чьего-то сегодня то есть, правильно?), мы всё равно, во-первых, останемся здесь, ну, вот хоть сей час, в снегопаде головокружительном на Исаакиевской, да? А во-вторых, знаешь, странно, конечно, но пока ты живой или я живой – каждый из нас один. Не только мы с тобой, каждый ограничен самим собой. Но по смерти каждый из нас становится частью всего человечества.