Григорий Аросев - Деление на ночь

«Подумал о них сейчас как-то… с нежностью, но без страсти».

«а обо мне»

«О тебе разве забудешь, рыбонька!»

«рыбка, ахаха, скорее, птичка сейчас типа чайки»

«они гвалт такой дикий устроили за окнами а я почитать устроилась»

«что делаешь»

Чайка, я улыбнулся. С Ниной Заречной у Фариды общего ровным счётом ничего. Но… Вот. Точно, в этом оно и было дело! Я прокрутил чат наверх, к её сегодняшнему селфи, взглянул на экран ноутбука.

«Проверяю работы», – быстро написал я Фариде и выключил телефон.

Так я нашёл саднящий заусенец моего сомнения – он оказался в чайках, то есть неважно даже, что это были именно чайки, важно, что в птицах. Застывших в полёте птицах на обеих фотографиях. Птицы не висят в воздухе неподвижно, они могут делать в воздухе этом своём, что крыльям угодно: взлетать, садиться, лететь, планировать, кружить, – но неспособны остановиться ни на мгновение, такова природа полёта. Что же дальше, дальше, что же, думал я. Обе фотографии (словно замершие по резкому окрику «хальт!») оказались не «мир», а «картина мира», в которой нет главного признака жизни – течения времени, изменения. Как же там?.. Движенье – жизнь, сказал мудрец брадатый. Слепок, модель, имитация – вот чем были обе странным образом совпавшие фотографии. Ложь.

Но не такой ли подвешенной в воздухе птицей оказался и мой Лёша Андреев? Пытаясь создать тебя заново, мой ученик, погружаясь день за днём из своего сентября в последние дни твои – на тридцатидневную, уже немеющую глубину, не получил ли я на выходе нашего со стариком утреннего разговора набитое паклей и ватой чучело? Впрочем, нет, отчасти, я думаю, я не ошибся: пароль должен быть верным. Не позвонить ли Воловских, мелькнула вдруг мысль, но тут же вернулась обратно. Нет, поручение я исполнил, верно, но не осталось ли чего за пределами этого поручения, так же, как за пределами фотоснимка? Я не дотянулся до дна, покачиваясь на поверхности времени, мой Алёша всегда оставался одним и тем же, то, что казалось личностью, оказывалось вырезкой, аппликацией, всегда существовало в одном и том же воображённом мной сейчас, оставаясь всего лишь моделью, видимостью, чучелом. Я не дотянулся до чего-то главного – до того дня, места, слова, где мог бы понять его жизнь, в которой он был тем же и другим в каждом из своих дней.

Однако чтобы понять, мне необходимо – что? – вспомнить. Не просто услышать, не только узнать, но прежде самому пережить его собой. Как в волшебной сказке: разрозненные фрагменты склеить ледяной и мёртвой водой памяти, чтобы омыть теперь уже полностью остывшее, но ещё избежавшее тления, ещё не исчезнувшее, тело прошлого – живой водой воображения. То-то и оно: чтобы я понял – он во мне должен вспомнить сам.

Что же дальше, Алёша, должен ли я опять возвращаться в август? Откуда мне время взять-то: доклад, статья, и Нижний, кстати, этот, будь неладен, и Зайцев, пора ведь как-то всё упорядочить. И у кого мне искать тебя – у нашей ли Елены? Чувствую я, приврамши ведь она где-то, ох, рыжая. Или у Гусевой – как она тогда сказала, «обычный мальчик», «ничего особенного не помню»? Отец. Так мне не хочется снова видеть твоего старика. Я ведь, думал, снял было тебя, как маскарадный костюм, и оставил в его полутёмной прихожей, да не всё так просто в наших играх. Играх ли? Девочка ещё та смоленская… «Мы же говорили». Сдалось ли мне всё это беспокойство? пустые хлопоты без четверти десять, когда команды уже вышли на поле «Камп Ноу» и звучит гимн Лиги чемпионов.

Я включил звук в трансляции и открыл припасённый загодя «Мартель».

«Какое сделал я дурное дело», – бубнил себе под нос Белкин, бегая по квартире в ожидании Елены и напрочь позабыв о футболе, коньяке и пельменях. Философ сам не знал, кого он имел в виду, цитируя давно, казалось бы, забытое стихотворение – то ли Воловских, замыслившего всё это, то ли всех прочих, так или иначе поддержавших его, то ли себя, против воли обнаружившего странный заговор и расстроивших планы его участников. А может, и самого Алексея, изначально заварившего кашу, которую нынче непонятно чем посолить.

Мысль тряхнула его чуть ли не со стартовым свистком. Несколько секунд он посидел, чувствуя, как в глазах буквально темнеет от ужаса очередной догадки, а потом кинулся к телефону.

– Привет, прости, что отвлекаю, но сейчас крайне необходимо, чтобы ты приехала ко мне, – протараторил Белкин без паузы, едва услышав её «Борь, привет».

– Но я чуть занята, – удивилась Елена. Белкину показалось, что совсем рядом с её мобильным отчётливо дышал кто-то явно мужского пола.

– Ничего, отложи свои дела, пожалуйста.

– А ты сам не можешь ко мне приехать?

– Тот случай, когда нет.

Белкин самым чётким образом понимал, что не надо ему ехать к Елене, на её территорию. Елена – тётка умная, она может сразу догадаться, что дело швах, и начать провоцировать, чтобы отвлечь его. К примеру, попробует соблазнить его. Пойдёт на кухню за чаем, а вернётся голая. Наверняка. У себя-то можно. А Белкин может и не выдержать, и уж после такого Елена точно ничего не расскажет. А у себя дома он, по крайней мере, попробует держать ситуацию под контролем и не допустить недопустимого. Хотя тут она тоже попытается. Нет сомнений.

– А завтра?

– Сегодня, Елена.

– Я не уверена, что получится.

– Зато я уверен, что надо.

– Но зачем? Поведай, старче, и тогда я, может, приеду.

Пожалуй, она права, решил Белкин.

– Я бы хотел с твоей помощью постичь, почему ты мне по некоему вопросу сказала неправду.

– Ну-у… Думаешь, я что-то поняла?

– Думаю, ты понимаешь, что надо ехать. Если надо, за такси заплачу.

– Ладно. Приеду.

Конечно, решил Белкин, завершив разговор, она догадалась – уж больно в непривычной манере он разговаривал. Раньше лебезил, на словах ручки-ножки целовал, а теперь так обрубил: приезжай, мол, и всё. Надо, надо, надо было поделикатнее. Хотя на самом деле нет. Так хорошо. Именно так. Пусть нервничает.

Белкин сам обманул не одного и не двух человек в своей жизни, но кое-что для него оставалось священным: в отношении умерших он не терпел ни лжи, ни лицемерия, ни мистификаций. Единственное, полагал философ, чего заслуживают все без исключения покойные, – честность и искренность. В крайнем случае, можно в чей-то адрес промолчать. А Елена оказалась способной на такую неприятную штуку, как долгоиграющий обман, к тому же – касающийся Алексея, своего пропавшего, вероятно, погибшего мужа, пускай и бывшего. И если бы не желание во что бы то ни стало распутать этот страннейший клубок, Белкин бы просто вычеркнул Елену из своей жизни навсегда – и теперь-то без малейшего затруднения и без уведомлений.

Но ситуация требовала иного.