Григорий Аросев - Деление на ночь

– «Он создал нас, он воспитал наш пламень», «И мы пришли, и встретил нас Куницын приветствием меж царственных гостей» – едва ли не каждую лицейскую годовщину Пушкин его поминал добрым словом.

О Малиновском я, кстати, знал, а вот Куницын оказался для меня сюрпризом. Я признался, что его могилы никогда не видел.

– Я тоже не видела, – ответила она, – но сведения такие есть.

Потом вспомнила, как лицеисты присутствовали здесь на похоронах своего директора в начале апреля четырнадцатого года.

– Там вот, где мы с вами встретились сегодня, там они прощались, пять человек их курса, со своим директором; а Саша Пушкин и Ваня Малиновский у могилы поклялись друг другу в вечной дружбе.

Мы дошли тем временем до кафе, расположенного за спиной у смотрящего на набережную Охты Петра Великого, чей бюст установлен здесь, как сообщает надпись, «благодарными охтянами». Я заказал ей капучино, а себе американо (рассказав к случаю историю, как собственными глазами видел прошедшим летом в торговом центре наклейку на кофейном автомате рядом с одной из кнопок: «кофе Крымский (бывш. Американо)»), и мы сели на летней веранде – с видом на крохотный садик и тяжёлый императорский затылок.

– О чём вы хотели со мной поговорить? – спросила Элли. – Ведь вы, кажется, проводили какое-то частное расследование, я правильно помню?

Это было, как удар на вдохе, а я, видимо, расслабился, так что едва не фыркнул, очень она убедительно играла! Уж в чём в чём, а тут женщины ну совершенно не меняются: что в пятнадцать лет, что в двадцать пять, что в пятьдесят, – в готовности играть собой самую невероятную роль. Сейчас она поставила себя очень по-сериальному, таким умным и проницательным свидетелем, который, к искреннему своему сожалению, ничем не может помочь честному, но простоватому сыщику с точки зрения каких-то сведений о происшествии, однако способен ухватить некие тонкие нити, увидеть глубже и понять дальше нашего простака героя. Я опять представил камеру, держащую её собранное серьёзное лицо, добрый, спокойный и всепонимающий взгляд… В эту минуту официант принёс наш кофе, что дало мне время помолчать, совершить передышку и сглотнуть попавшую в рот смешинку. Собственно, вспомнилось, дело у меня не до смеху.

– Понимаете, Эвелина, – сказал я, – я не веду никакого расследования. Оно за пределами моей компетенции в каком бы то ни было смысле. Серьёзно, я очень далёк от разного рода детективов, дедукций, индукций. История Алёши, в которой я пытаюсь разобраться… – это для меня, скорее, личное дело. Теперь, во всяком случае, – личное. Его отец, я рассказывал вам, обратился ко мне – что оказалось полной неожиданностью – с тем, чтобы помочь в составлении психологического портрета сына. Хотя бы эскиза, наброска – если не целостного портрета, да? Я не искал истины, только вероятностного знания – кстати, к вопросу об индукции. Передо мной стояла конкретная задача, которую поставил его отец, в отношении Алёши и его прошлого – и я нашёл решение. И решение оказалось правильным. Казалось бы, вот и всё… Всем сестрам по серьгам, и разошлись, как в море корабли, – что ещё в таких случаях говорят?

Она внимательно слушала, не перебивая, ожидая, видимо, куда нас с нею выведут мои речи. Что ж, нам предстояло узнать это вместе. Глоток кофе.

– Однако поиск решения оказался непростым, он потребовал от меня серьёзных усилий и… – я поискал нужные слова, они оказались недалеко. – Сложилось так, что моё исследование ничего не изменило: Алёшин отец получил от меня ключ, но за дверью от этого ключа оказалась пустая комната. По крайней мере, пустая для отца. И вместе с тем само исследование изменило всё, такой вот парадокс. Потому что оно изменило меня. Мне пришлось писать дневник Алёши…

На лице Элли проступило недоумение, и брови уже поднимались к вопросу, но я его упредил:

– …Воображаемый дневник, конечно. Дневник, который он мог бы написать. День за днём в августе – до самого дня его исчезновения. И я немного врос в его шкуру. Так что теперь я не могу взять вот просто и вышагнуть из неё, из него, не получается. Отныне я тоже живу этим, и я хочу дальше.

Я помолчал. Тактически мне казалось верным, чтобы здесь она включилась в разговор. «Чего же вы хотите дальше?» – должна была она спросить, что-то такое. Но Элли молчала.

– Я ищу понимания, понимаете? – пришлось тавтологично отвечать на незаданный вопрос. – Я хочу понять другого человека, Алексея Андреева, вашего ученика. И моего ученика. А ещё – понять, почему в прошлый раз вы не сказали мне правды.

Здесь стояла твёрдая точка. И цезура. Очень короткая пауза длиной ровно в столько, чтобы она успела начать:

– А почему вы…

Но не дольше.

– Да потому что это так, – я поднял ладонь, предупреждая, что продолжать врать вообще не стоит. – Я не помню, как в оригинале по-итальянски, но у них есть такая замечательная пословица, которая на русский переводится примерно вроде того: у лжей короткие ножки. Потому что вы преподаёте русский и литературу, Эвелина Игоревна. И вы – классный руководитель. И один-единственный ученик из вашего класса поступает на филфак, на русскую филологию, кстати, не на классику, не на романо- какую-нибудь германскую. И ученик этот – мальчик. И мальчик в вас, несомненно, влюблён. Я смотрю на вас его глазами и вижу более чем явственно. Разумеется, вы не можете не понимать его чувств, не можете их не разглядеть. И уж, конечно, вы не забудете любившего вас мальчика каких-то полтора десятка лет спустя, так, чтобы сказать: «в нём не было ничего особенного, я ничего о нём не помню». Так не бывает – в принципе, совсем, то есть никогда. Эдакая вот, получается, дедукция. Всё правильно?

– А что, по-вашему, я могла ответить по телефону совершенно незнакомому человеку что-то другое? – спокойно спросила она. – К тому же я и не обманула вас: он действительно был мальчиком ординарным, без… Не то чтобы вообще бесталанным, нет, способным, но с приглушённой яркостью, без искры какой-то, без воздуха под крылом. Написать, например, сочинение по Толкину, озаглавив «JRRT как тетраграмматон»; или, помню, я задавала им как-то домашнее сочинение «Пушкин в моей жизни», и знаете, одна из Алёшиных одноклассниц принесла тогда и читала на уроке вслух своё эссе о том, как в её семье хранится вот уже сто семьдесят лет и передаётся из поколения в поколение бесценная реликвия – платочек с засохшими соплями Пушкина; гогочущий класс меня тогда едва не до слёз довёл, так что я просто ушла с урока; потом приходили извиняться они, конечно, в учительскую, да и я сама подуспокоилась – не оценить пусть и грубую, да, дерзкую, да, но оригинальность той выходки было невозможно; или в одиннадцатом классе, помню, устроили они дискуссию: «Пароход современности или Ноев ковчег?». Так вот, в общем, всё сказанное – как раз именно что не о нём, а всегда о других ребятах. С возрастом начинаешь как-то по-особенному замечать в чужой юности широту жизненного жеста, она очень притягательна. Однако ничего такого в нём не было как раз, он казался способным усваивать то, что дают, но не брать – сам, по своему праву. Трудно объяснить точнее, вы понимаете, о чём я?..