Батья Гур - Убийство в субботу утром

Голд потер бровь и глянул на Михаэля, который сунул руку в карман рубашки и коснулся маленькой квадратной коробочки. Да это же диктофон, подумал Голд; точно такой же был у его приятеля-репортера!

— Что случилось у доктора Нейдорф?

Вопрос Михаэля вызвал новый словесный поток. Когда он позвонил Нейдорф, сказал Яаков, и объяснил, кто он такой, она предложила привести к ней Элишу или сделать так, чтобы он позвонил ей.

— Я объяснил, что с ним невозможно общаться, но что я сделаю все возможное, чтобы его привести. Но Элиша только рассмеялся мне в лицо и сказал, что никогда не чувствовал себя лучше, ну и все в том же духе. Но я-то видел, что он болен, взаправду болен; здоровый человек не может месяцами не делать ничего — ни читать, ни кино смотреть, ни общаться с друзьями, ни работать, заниматься… Он просто сидел на месте или исчезал неведомо куда. И я должен был считать, что все в порядке? Я однажды даже спросил доктора Голда, но у нас не было времени для серьезного разговора. И пока я не понял, что дело в его отношениях с этой докторшей, я все еще думал, что ему лучше вернуться в лечебницу… В общем, я убедил доктора Нейдорф увидеться со мной. Я не намеревался вдаваться в подробности, просто хотел описать состояние, в котором он находится, но она так ловко вынудила меня все ей рассказать про него и его психотерапевта. Сначала она мне не поверила — то есть поверила, но сотню раз переспросила, точно ли я это знаю, уверен ли я в том, что говорю, и что это серьезнейшее обвинение, и все такое прочее. Я только хотел, чтобы она позаботилась об Элише, но она все расспрашивала меня о деталях, и я в конце концов спросил, не хочет ли она, чтобы в следующий раз я позвонил ей и позвал посмотреть, чтобы она все увидела собственными глазами. Тогда она сказала, что не может заниматься с Элишей сама, потому что через две недели уезжает за границу, но когда вернется, то поговорит с ним и направит к кому-нибудь заслуживающему доверия. Когда я вернулся, у меня не было времени ей звонить. С ним я тоже почти не виделся — он либо не бывал дома, либо валялся на постели и пялился в потолок. Я просто не понял тогда, как все срочно. Он со мной не разговаривал. Я пытался с ним поговорить, хотел позвонить доктору Нейдорф, но все как-то не находилось времени…

Яаков глубоко вздохнул, вид у него был виноватый и беспомощный.

Охайон выразительно посмотрел на Голда. Тот почувствовал, что у него кровь отливает от лица. Но все равно связи он еще не видел.

— Пожалуйста, выйдем на минутку, — попросил Михаэль.

Выведя Голда за дверь в длинный, залитый неоновым светом коридор седьмого этажа, он усадил его на один из пластиковых оранжевых стульев, стоящих рядком вдоль стены, взял за руку и таким леденящим тоном, какого Голд раньше не слышал, приказал:

— Все, что вы только что слышали, должно быть навсегда похоронено в вашей памяти. Ни слова никому на свете. Вы понимаете, насколько это важно?

Голд ничего не понимал, но механически кивнул.

— Я хочу, чтобы вы поняли: от этого зависит, найдем ли мы убийцу профессора Нейдорф. Никому — ни жене, ни матери, ни лучшему другу и вообще никому на свете. Пока что. И подержите тут этого мальчика, даже домой не пускайте. День, максимум два ничего не должно просочиться наружу. Ни то, что Элиша Навех мертв, ни вся эта история с Диной Сильвер, ничего. Ясно?

Голд хотел о чем-то спросить, но, увидев решительное лицо полицейского, промолчал. Охайон сказал, что сам уведомит отца юноши, уладит вопрос с больничным начальством, чтобы они подержали тело пару дней, — такие вещи случались и раньше.

— Ваше дело, — вновь с напором сказал он Голду, — держать язык за зубами и сделать так, чтобы мальчик ни с кем не разговаривал. Устройте ему длительный сеанс психотерапии, прочистите слегка мозги: он страдает от чувства вины, гнева, тяжелой утраты. Вам будет над чем поработать. В общем, делайте что хотите, но не выпускайте его из виду, слышите?

Голд пообещал. Он страшился Охайона и того, что услышал, а разделить этот страх было не с кем, кроме самого Охайона. Неожиданно для себя он сказал, что самоубийство было направлено против нее, против Дины Сильвер.

Голд повторил слова, которые Михаэль однажды слышал от одного из членов ученого совета в ту субботу: самоубийство — это всегда месть. «Месть — и еще кое-что», — молча поправил он невидимого оппонента.

Михаэль задал лишь один вопрос, поразивший Голда до глубины души:

— Дину Сильвер исключат из Института за то, что она сделала?

Голд с удивлением воззрился на него:

— Что? Исключат? Да на ее профессиональной карьере можно ставить жирный крест навечно! Ее теперь не возьмут даже в студенческую консультативную службу Еврейского университета! Даже в какой-нибудь шарлатанский санаторий — и то не возьмут. Хуже вещи и представить нельзя — да еще с подростком!

И тут до него начало доходить. Он устремил на Охайона вопросительный взгляд, и полицейский кивнул:

— Да, все именно так, как вы подумали. Не спрашивайте у меня сейчас объяснений — я их не дам. Просто сделайте, как я сказал, и не спускайте с мальчика глаз, или мне придется взять его под стражу, и вас с ним заодно. — Он угрожающе глянул на психиатра, и устрашенный Голд заверил его, что точно все выполнит. Но казалось, Охайона это не убедило, поэтому он добавил: — Оставайтесь в помещении и не выходите — никаких телефонных звонков, вообще ничего. Я пришлю кого-нибудь, чтоб охраняли дверь.

Было восемь утра, в отделении начиналась жизнь, врачи готовились к обходу, когда главный инспектор Охайон покинул больницу. Эли Бахара он поставил у двери комнаты на седьмом этаже, предварительно отсоединив телефон. Виновато глянув на Голда, он сказал:

— Друг мой, это серьезное дело. Слишком серьезное. Мы имеем дело с психически больным человеком, и ваш молодой студент рискует жизнью, если кое-кто узнает, где он.

Прежде чем убрать телефон, Михаэль позволил Голду позвонить жене, с большим актерским талантом рассказать ей, что он задерживается в больнице по крайней необходимости, и поручить отменить все его дела на следующие два дня. Несмотря на неприятное чувство, от того что пришлось так откровенно лгать, Голду было лестно сознавать важность своей роли.

Точно без пяти девять Михаэль стоял напротив дома Хильдесхаймера. Он вдыхал свежий, кристально-острый утренний воздух и ждал, пока не увидел, как из дверей старого здания выходит человек. Старик только что закончил утренний сеанс, догадался Михаэль.

За имевшееся в его распоряжении краткое время между отъездом из больницы и прибытием к дому Хильдесхаймера ему удалось послать по рации несколько сообщений. Раффи он отправил переговорить с Али, садовником из Дехайши, который вернулся на работу в больницу Маргоа, будто ничего и не произошло. «Ради всего святого, что прикажешь сделать — загипнотизировать его, что ли?! — восклицал в рации голос Раффи. — Думаешь, если бы он видел большой новый «БМВ», так не сказал бы нам?» Впрочем, ответа Раффи не ждал и положил конец дискуссии поспешным «Ладно-ладно, уже еду».