Роберт Гэлбрейт - Дурная кровь

На полках теснились склянки с таблетками, бутылочки пестицидов, отбеливателей и банки из-под джема, заполненные чем-то похожим на кустарно высушенные растения, листья и грибы: арсенал отравительницы, свидетельство пристального, длиною в жизнь, изучения того, как под маской целительства приносить смерть.

– Пожалуй, от чая откажусь, – сказал Страйк. – Давайте просто поболтаем, ладно?

Дженис не оказала никакого сопротивления, когда он привел ее, стиснув запястье, обратно в гостиную и толкнул на диван.

– Убийство с последующим самоубийством – это был бы дьявольски эффектный выход, – заметил нависающий над ней Страйк, – но у меня нет особого желания становиться трупом номер… сколько их было?

Дженис промолчала. В ее круглых голубых глазах читалось только потрясение.

Страйк посмотрел на стену, завешанную старыми фотографиями. С одной из них широко улыбалась черноволосая невеста с завитыми в колечки волосами, в закрытом подвенечном платье, в шляпке-таблетке поверх фаты и с крупной родинкой на левой щеке. Прямо над ней висело фото молодой, одетой в красное пальто блондинки с «распушенным перманентом» в стиле восьмидесятых. Он не заметил этого раньше, не увидел, поскольку входил в этот дом с определенными ожиданиями, делая предположения не менее всеобъемлющие, чем у Тэлбота, который был убежден, что Раки обладают интуицией, ласковы и восприимчивы. Вот и медсестры виделись ему ангелами, помогающими самым уязвимым; а сам он был так же виновен в попустительстве, как и Вай Купер, поскольку смотрел на Дженис через призму благодарных воспоминаний о медсестрах госпиталя «Селли-Оук», облегчавших его боль и депрессию, и о Керенце из Корнуолла, которая каждый божий день приносила в дома больных успокоение и доброту. А в довершение всего он был одурачен подлинным гением лжи и хитрости.

– Я решил, – начал Страйк, – прийти лично и сообщить социальному работнику Эторнов, что в их квартире найдено тело. Вы отлично воспроизводите гладкую речь среднего класса. Полагаю, телефон, которым пользуется Клер, где-то здесь?

Он осмотрелся. Возможно, она убрала мобильный с глаз долой, когда увидела, кто стоит за дверью. Внимание сыщика привлек торчащий из-за дивана провод: оказалось, там спрятан фен. Страйк боком протиснулся мимо кофейного столика, наклонился и вытащил этот электроприбор, а вместе с ним рулон целлофана, маленький флакон с отклеенной этикеткой, шприц и пригоршню шоколадных конфет.

– Не трожьте! – с внезапной злобой потребовала Дженис, но вместо этого он выложил свои находки на кофейный столик.

– Что бы со мной было, надкуси я хоть один финик из тех, которые вы обрабатывали перед моим прошлым появлением? – спросил он. – Вы используете фен, чтобы заново облепить их целлофаном, так?

Не получив ответа, он сказал:

– Я вас не поблагодарил за те конфеты, которые вы на Рождество прислали нам с Робин. У меня был грипп. Смог съесть только пару штучек, а потом выблевал все потроха. Остальные конфеты выбросил, чтобы не напоминали про этот кошмар. Повезло мне, а?

Теперь Страйк уселся в кресло рядом со своим мобильником, который прилежно вел запись.

– Вы убили всех этих людей? – Страйк жестом обвел стену с фотографиями. – Или кто-то из них, находясь рядом с вами, испытывает периодические проблемы с пищеварением?… Нет, – сказал он, внимательно изучая стену, – Айрин, я вижу, здесь отсутствует?

Дженис моргнула, глядя на Страйка сквозь линзы своих круглых очков в серебристой оправе, куда более чистые, нежели у Крида.

За тюлевыми занавесками по улице проехал автомобиль. Дженис проводила его глазами, и Страйк подумал, что она почти ожидала увидеть полицейский фургон. Может статься, она и вовсе не заговорит. Некоторые так и делают. Предпочитают оставить разговоры адвокатам.

– Я вчера вечером беседовал по телефону с вашим сыном, – сказал Страйк.

– Брехня!

Это слово вырвалось у нее от потрясения.

– Когда я позвонил, – продолжил Страйк, – Кевин очень удивился, что вы гостили у него в Дубае, поскольку не видел вас почти семь лет. Зачем вы изображали поездку к сыну? Чтобы отдохнуть от Айрин?

Дженис поджала губы. Одна рука играла с надетым на другую руку потертым обручальным кольцом.

– Кевин мне рассказал, что с тех пор, как он уехал из дома, у него не было с вами практически никаких контактов. Вы с ним никогда не были близки, сказал он. Но семь лет назад он дал вам денег на поездку, полагая, что обязан предоставить вам, говоря его словами, «еще один шанс»… и пока вы присматривали за его дочуркой, она успела наглотаться отбеливателя, причем в изрядных количествах. Девочка выжила – еле-еле, – и с тех пор сын полностью вычеркнул вас из своей жизни. Мы с ним проговорили без малого два часа, – продолжал Страйк, наблюдая, как у Дженис меняется цвет лица. – Кевину было тяжело высказать вслух все подозрения, накопившиеся за много лет. Кому приятно в своей родной матери подозревать отравительницу? Он предпочитал думать, что у него паранойя насчет тех «особых напитков», которые вы ему давали. И очевидно, ваш первый муж…

– Не муж он мне, – перебила Дженис. – Законного брака-то не было.

– …от вас ушел, заподозрив, что вы мухлюете с его едой. Кевин раньше думал, что отец все сочиняет. Но после нашего вчерашнего разговора он, видимо, переменит мнение. Кевин готов приехать и свидетельствовать против вас.

Дженис конвульсивно дернулась. С минуту царило молчание.

– Ишь записывает, – наконец прошипела она, глядя на лежащий на подлокотнике кресла Страйка мобильник.

– Записываю, а как же, – подтвердил Страйк.

– Если выключите, так уж и быть, отвечу.

– Я в любом случае смогу дать показания обо всем, что вы мне скажете.

– Адвокат черта с два дал бы меня записывать.

– Да, – признал Страйк, – вероятно, вы правы.

Взяв мобильный телефон, Страйк повернул его к ней экраном, у нее на глазах выключил запись, а потом опустил его на маленький кофейный столик рядом с конфетами, пустым флаконом, шприцем, целлофаном и феном.

– Зачем вы это делали, Дженис?

Она все еще поглаживала свое обручальное кольцо.

– Почем я знаю, – сказала она. – Эта-а… Интерес у меня такой.

Дженис прошлась взглядом по стене с фотографиями:

– Ну интересно же смотреть, как яд на них действует или лекарства передоз. Бывает, и помогу им, да еще и благодарность получу, бывает – смотрю на ихние корчи, а бывает, и смерть вижу…

У Страйка по спине пробежали мурашки – вверх, до самой шеи.

– Почем я знаю, – повторила Дженис. – Иногда думаю: потому интерес у меня такой, что я в девять лет головой ударилась. Папаша с лестницы столкнул. Пятнадцать минут без сознания валялась. С тех самых пор головные боли у меня – жуть… Эта-а… травма головы, сами понимаете. Значит, не виновата я, но… кто его знает… Что же до внучки, – Дженис слегка нахмурилась, – этой я просто-напросто смерти желала… балованная, капризная… Ну не люблю я детей, – сказала она, глядя в глаза Страйку. – Никогда не любила. И никогда их не хотела, не хотела и Кева, но подумала: надо бы родить – глядишь, отец его на мне женится… ан нет, не захотел… Моя-то мать вторыми родами умерла, – продолжала Дженис. – Мне восемь лет было. Рожать она дома хотела. Предлежание плаценты, вот что у ней было. Повсюду кровь, я с ног сбилась, врач не едет, папаша пьяный, на всех орет… А вот это, – тихо выговорила Дженис, показывая Страйку обручальное кольцо на безымянном пальце, – с руки покойной мамы сняла. Знала, что папаша все одно пропьет. Вот и забрала себе, чтоб ему не досталось. Это у меня единственная память о маме. Маму я любила, – сказала Дженис Битти, поглаживая обручальное кольцо, а у Страйка тут же возникли вопросы: сколько в этом рассказе правды, на самом ли деле травма головы и насилие в раннем возрасте сделали из Дженис чудовище и – в принципе – способна ли она любить?