Владимир Евдокимов - Забытый берег

— Привет, Саша! Ты что кричал? — спросил я. — Гаган приснился?

Конев дёрнулся головой и, не разжимая рта, улыбнулся. Смотрел он при этом как бы на меня, но в то же время мимо. Это была его особенность — смотреть мимо глаз собеседника. Но удивлялся он при этом не себе, а другим и наивно спрашивал, как это люди разговаривают друг с другом и при этом глядят друг другу в глаза.

— Бренди, Саша, пил ты, ничего?

— Хорошее! — Конев убеждённо кивнул. — Хочешь?

— Уезжай отсюда, Саша, — попросил я, — не надо тебе здесь находиться. Мешаешь ты нам.

Конев тупо уставился в землю и застыл — в трусах и футболке, скрестив на животе руки. От него пахло коньяком.

С досадой сказав «Хе!», Виктор ушёл к лодке. Конев закурил, изящно выпустив дым вверх. Тогда я опрокинул его кружку с чаем и тоже ушёл. На остановочный пункт Ползуново.

Шёл я по щебню, по глине, заходил в траву, замочил брюки до колен — успокоился и еле успел на катер.

В Гремячево пассажиры сели на автобус, а я отправился пешком. Вдоль высокого берега затона, заросшего ивами, тянулся неровно проложенный асфальтовый тротуар, а за ним стояли толстые, с золотистыми стволами сосны. Вдоль берега тянулся узкий пляж. Внизу выглядывали из кустов шкафы для лодочных моторов.

Спрятавшись в ивняке, я разложил на песке ветровку, удобно устроился и уснул. И сон получился лёгким, и пробуждение радостным: будто только что глаза прикрыл, а открыл в лёгкости и довольстве. По затону, радостно рыча, летела лодка, внизу слева купались мальчишки. Часы показывали около одиннадцати.

Я ополоснул руки и горящее лицо, вернулся на асфальт и зашагал дальше.

На рынке были огурцы. Огурцы я взял. Лица многих торговок оказались знакомыми — я их видел на катере! Они же показали, где вкусный хлеб. Я встал в очередь и взял свежего — горячего, белого, кирпичиком, уложил в сумку, сколько смог, и был готов.

Гостиница в Гремячево была одна, называлась «Волна». Я нашёл её на улице Ленина. В гостинице я выяснил у дежурной, дамы средних лет, что Бабкин и Конев приехали в Гремячево в один день, девятого июля. Десятого утром, в четыре тридцать, Бабкина разбудили, и он выписался. Это значит, что он по холодку отправился на дебаркадер. Шёл вдоль затона, любовался соснами и волжскими далями. Переправился первым катером и заявился к нам. А Конев отоспался и выписался к вечеру. Это значит, что на второй катер он опоздал и уже «Ракетой» ушёл на Кривоносово. Оттуда поднялся на горы и, обозревая Волгу, а главное, острова, нас и обнаружил. После отъезда весёлой троицы спустился на конус выноса и расположился. И там, покуривая и почитывая, остановил наши действия по выемке клада.

Ожидая катера возле дебаркадера, я готовился к моральному террору и мысленно сочинял стихи про Конева. И получалось!

На конусе выноса Конев сидел на кучке хвороста в тех же линялых трусах и футболке, грел ноги, выставив их к костру, читал и курил.

— Привет, Саша! — сказал я и поставил тяжёлую сумку с хлебом и огурцами на береговую щебёнку.

— Здравствуй, Слава, — вежливо обернулся Конев.

Странно. Никакого морального террора. Конев почитывает, покуривает и спокоен. И за мной никто не приплыл.

— Саша, а ты бренди и водку нарочно чередуешь или случайно выходит? Сегодня что пьёшь?

— Водку. Хочешь? «Московская».

Конев положил на щебень книгу в бордовой обложке, и я прочёл имя автора: Роджер Желязны.

— Попробуй! — Конев поднял в руке бутылку водки с надетой на горлышко стопкой.

— Спасибо, я напился. А куришь ты что?

— «Пегас».

Конев замер с бутылкой в руке.

— Поэтические? Да ты, Саша, не стесняйся, наливай.

Сняв стопку с горлышка, Конев плеснул в неё водки, выпил, надел на горлышко стопку, поставил бутылку, взял книгу, затянулся сигаретой и углубился в чтение.

Виктор приплыл с мятой красной физиономией, пыхтел, торопил: они, оказывается, проспали.

На острове меня угощали отличной ухой, от ответов на вопросы уклонялись, но в итоге Павел грустно признался, что утром Виктор был морально нокаутирован Коневым. Виктор, первая жертва морального террора, обидчиво сопел.

Начали так: уселись рядом с Коневым и попросили его покинуть конус выноса. А он читал книгу под названием «Пушки острова Наварон» писателя Алистера Маклина. Виктор возьми да и посоветуй ему, дескать, Толстого что-нибудь почитал бы или Шолохова… Конев встрепенулся и объяснил, что молодой Шолохов писал стихи и показал их Лебедеву-Кумачу. Лебедев-Кумач сказал Шолохову, что стихи никуда не годятся, оставил у себя, а потом напечатал, выдав за свои. И прославился.

Виктор стал думать о том, писал ли Шолохов стихи, был ли в молодости знаком с Лебедевым-Кумачом, какие именно стихи Лебедева-Кумача имел в виду Конев, и впал в прострацию. Заметив это, Павел увёз его на остров.

— Виктор, — сказал я, — готовься. Сейчас поедем.

— Я не поеду, — буркнул Виктор, — этого вообще не нужно.

Но ехать ему пришлось.

Конев прохаживался по конусу выноса в одних трусах. У него было крепкое жилистое тело.

— Какой ты тощий, Саша! — сказал я.

— Я сухой, — гордо ответил Конев.

— А давай поговорим о литературе? Ты же сильный книгочей! Мы с Виктором окунёмся, а ты чайку сообрази.

Мы отлично поплавали, бодрые вышли из воды, обсыхали, а Конев тем временем запалил костёр, подвесил над ним кастрюльку с водой.

— А ты в каком психдиспансере на учёте состоишь? — спросил Виктор. — Я почему интересуюсь: девяносто процентов обитателей сумасшедших домов — алкаши.

Хорошая подсказка, хотя и грубая! А я уже мучился оттого, что не мог никак стихотворение докончить. На катере я его сочинил до конца, а начало не получалось. Между тем слово «веник» отлично рифмовалось со словом «шизофреник»!

— Саша! Ты, вообще, Пушкина-то читал? — продолжил Виктор.

Конев старательно подкладывал веточки в костёр. Он сидел на корточках и, чуть усмехаясь, смотрел между нами и костром.

— Саша, а ведь ты и Пушкин тёзки! — вспомнил я.

— Хе! — вдруг выдохнул Виктор, всплеснул руками и звонко шлёпнул ладонями себя по коленям. — Конев в трусах и футболке скачет на лошади из Михайловского в Тригорское! В одной руке бутылка бренди, в другой стакан! «Барин тронулся!» — кричат крестьяне.

— А что Пушкин? Пушкин в целом был прост, — пожав плечами, ответил Конев. — Поэзия его — калька с французской. Лермонтов глубже. Сейчас так, как Пушкин, писать нельзя, поэзия развивается. От простоты своей он и пошёл в архивы собирать материал на Пугачёва. От безысходности.

Виктор помрачнел, уставился в костёр. Действовало это на него.

— Саша, а Чехов? — спросил я. — Чехов как?

— Ну, Чехов. Он, конечно, создал короткий рассказ, ну и что? Так может сейчас каждый — ну и что будет?