Владимир Евдокимов - Забытый берег

— Что логично? — не поняла Ирина.

А я уже шутил, как то и положено на дорожку, так легче прощаться:

— Все интеллигентные люди, Ирочка, пьяницы. Научные работники — интеллигентные люди. Я — научный работник. Следовательно, я — пьяница! Логично?

Ирина улыбнулась и шлёпнула меня ладонью по плечу.

Я отправился из дома рано, часа в три. Сказал, что надо в лабораторию заехать. А в лабораторию сообщил, что буду в понедельник. Я ведь врал, а потому не хотел, чтобы меня Ирина провожала. Увидит инженера Зенкова — зачем? Только нужно было где-то провести тоскливое время ожидания, во-первых, с пользой для себя, во-вторых, чтобы ни с кем из знакомых не встретиться. С пользой можно было посидеть в Ленинской библиотеке, почитать журналы, чаю в буфете попить, но вероятность встреч со знакомыми людьми там была. А вот в Третьяковской галерее — наоборот. Там учёного, тем более знакомого, встретить невозможно. Видимо, потому, что живописная картина есть предельно ясный, наглядный результат познания. Наука ясности не любит.

Ничего особенного я для себя в галерее не нашёл, пока не попал в зал Верещагина, большой, яркий и живой. Что-то близкое и понятное было в его картинах — яростное, сильное и увлекающее. Там что-то решалось. Даже если на картине были только двери и два стражника, всё равно — там, за дверями, принималось решение. Чудеса! Это всё было написано давно — а прямо как про меня! Я знал, что впереди меня тоже ждёт решение, но какое, о чём — понятия не имел. Вот и смотрел на картины, в которых происходили события, и всматривался в людей, которые жили на этих полотнах и решали, как быть.

Из Третьяковки я шёл до Кремля через грустную Болотную площадь и Большой Каменный мост. Вода в Москве-реке так и не замёрзла, тяжело поблёскивая чернотой. Сырое тёмное небо садилось на вершины домов и кремлёвские башни — наступала ночь.

В вагоне поезда оказалось тепло, сухо, горел свет, проводница в зелёной униформе ласково улыбалась. Зенков разыгрывал из себя моего помощника, ко мне относился почтительно, называл профессором, смотрел в глаза преданно и скромно. Приходилось подыгрывать, надувать щёки и ронять умные фразы. Третий, свирепого вида молодой человек во всём чёрном, отметился присутствием и ушёл в другое купе, в свою компанию.

С нами ехала милая девушка Альфия. Она направлялась в отпуск из города Любляны, где играла в местном симфоническом оркестре. Мышкой лёжа на верхней полке, она явно нас побаивалась, а успокоилась лишь тогда, когда, выяснив отчество, Зенков стал её звать по-взрослому Сахабовной и отечески сочувствовать длившейся уже полтора года заграничной жизни вдали от родных мест и любимых людей.

— А вот скажи, Сахабовна, как там в Словении насчёт женихов? — весело уточнял Зенков. — Кавалеров то есть?

— Ой, да ну зачем мне?

— А ты что, замуж хочешь только за татарина выйти?

— Ну, не обязательно. Можно за русского.

— А за словенца?

— Ни за что!

— Они что, невоспитанные?

— Да нет. Они хорошие, только скучные. Провинциальные. Они все подражают. Словно где-то есть настоящие европейцы, высший сорт, а они вроде тоже такие. Как будто настоящие.

Пристально вглядываясь в усыпанную огнями подмосковную ночь, плывущую за окном, Альфия удивлялась и радовалась:

— Как хорошо! Как спокойно…

— Ну а где веселее жить-то, Сахабовна? В Казани или Любляне? Всё же там горы, а здесь всё вон как доска — поля да леса. И мужики все свирепые, да ещё в шапках до бровей!

— А как сравнить? — Это я, умный учёный, спросил.

— Да просто. — Альфия улыбалась. — Ну вот, Казань — это как маленькая Москва, а Любляна — это как маленькая Казань. Университет даже есть. И страна маленькая, и речки небольшие. И места мало — горы кругом. Чего хорошего-то? А у нас — широко, Волга, леса, снега сколько…

Выяснилось, что чай словенцы почти не пьют, пьют кофе, события в бывшей Югославии их не касаются, им хочется жить красиво, посещать театры и слушать хорошую музыку, встречаться в кафе и ходить по тихим, уютным улицам. У них теперь есть оркестр, а своей школы нет, вот Альфия после Саратовской консерватории по случаю туда и устроилась — на скрипке играть.

— А у меня родители в Сорочьих Горах живут, там Кама-то какая! В Словении ничего и похожего нет! И папа мой Каму переплывал!

Удивляясь совпадению, я вспоминал Лиду, которая давным-давно ехала с нами в Казань на встречу с возлюбленным Харламовым. Странно, только теперь, в поезде, я вдруг подумал о них как о людях, живших не только тогда, но и живущих сейчас. Ведь где-то же они есть? Добрались ли они до Сызрани? Тогда, давно. А потом куда пошли? В Саратов? В Волгоград? Какая шабашка ждала Харламова, сколько этот король заработал? Устроилась ли у них с Лидой жизнь? Альфия — это уже новое поколение, она им в дети годится.

Мне тоже.

Спал я под перестук колёс хорошо, были и сны, но ни один не запомнился, а осталось в памяти явление молчаливого соседа в чёрном: он пришёл посреди ночи смертельно пьяный, страшно сопел, скрипел зубами, упал, долго и упорно забирался на верхнюю полку и вдруг исчез. На всякий случай я проверил: он мирно спал.

Мутное солнце и роскошный бестолковый вокзал встречали нас в Казани. Простившись с Альфиёй, мы нашли телефон, и я позвонил Ирине.

— Слава, ну как же так, ты оставил мобильник!

— Больше не повторится! У меня всё нормально, встретили хорошо, сегодня совещание, завтра производство посмотрим.

— Там не холодно?

— Нет, я тепло одет. А как вы без меня?

— Оленька в школе, и я собираюсь. Рената в недоумении: куда ты делся?

— Почеши её за ухом. А здесь Кремль красивый, солнышко, приеду — расскажу.

Потом была пирамида, сияющая белизной мечеть в Кремле, массивное здание универмага и тёплый автобус до Бережков. Зенков мрачнел с каждой минутой. На автовокзале в Бережках я не выдержал и пожурил его:

— Владимир, что за мрачность? Ведь мы планомерно движемся к цели?

— Аксёнов, — вздохнул Зенков. — Там же газопровод, он контролируется.

— Как?

— Самолёт летает. Раз в день-два. Нас будет видно. Уйдёт солнце — порадуюсь.

Солнце ушло, едва автобус на Гремячево тронулся, оттого путь от Бережков показался серым и скучным: леса, поля, деревни… Ни одна не запомнилась, только ближе к Гремячево, на остановке «Семенцы», мы увидели необычное оживление: много людей, играет гармошка… Что-то непонятное, но весёлое пели толстые румяные бабы, молодые парни громко обсуждали неведомую Волю Ивановну, курили и пили вино прямо из бутылок. Никто из них в автобус не сел, и они даже не обратили на него внимания. Другим развлечением в автобусе был дед — радостный, суетливый, в зимнем пальто и валенках. Настоящий дед со старой пузатой сумкой. Рассказывал всем желающим старый местный анекдот: