Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

Официант принес кофе. Он досыпал в чашечку две чайные ложки тростникового сахара и тщательно размешал. Получилась жидкость с консистенцией «коровки», забытой в автомобиле в жаркий день. Он сделал маленький глоток.

– Блеф, вы говорите… Послушайте меня. Я бы мог сейчас вынуть оружие, которое у меня при себе, и застрелить вас. Так просто. Было бы немного шума, замешательство, пресса, громкое следствие. Говорили бы, дескать, мафия, сведение счетов, что вы наступили кому-то на мозоль. Выяснилось бы, что вы не такой кристально чистый, как все думали. Появилась бы странная запись. В конце концов, наверху пришли бы к выводу, что лучше в этом деле не ковыряться. Конечно, я никогда бы ничего подобного не сделал – это глупость. Но теоретически мог бы.

Шацкий одним глотком выпил кофе, снял салфетку с коленей, сложил ее и положил на край стола.

– Это самый идиотский блеф, который я слышал в своей жизни, – сказал он. – Мне искренне жаль, что вы настолько спятили. Если что, охотно помогу найти вам специалиста: последнее время я часто общаюсь с психологами. Во всяком случае, мне пора. Спасибо за обед, надеюсь, мы больше не встретимся.

Теодор Шацкий отодвинул стул.

Он вынул из кобуры под мышкой небольшой пистолет, снабженный фабричным глушителем, и приставил его к сердцу прокурора.

– Сидеть, – шепнул.

Шацкий побледнел, но продолжал держать фасон. Медленно придвинул стул к столику.

– Не знаю, насколько вы безумны, – сказал он спокойно. – Но все же не настолько, чтобы убрать меня при свидетелях.

– А что, – спросил тот, мягко улыбаясь, – если тут нет свидетелей? Что, если вокруг только мои люди?

Как по команде, парочка иностранцев, клиент в льняной рубашке и два бизнесмена подняли головы и весело помахали Шацкому. Прокурор посмотрел в сторону бара. Официант помахал, как и все.

Он снял предохранитель и крепко прижал пистолет к груди прокурора. Знал, что на белой рубашке останется след и запах дыма. И хорошо, пусть запомнит.

– У вас еще есть вопросы? Вы не хотите снова сказать, что я блефую? Или определить, насколько я спятил?

– Нет, – ответил Шацкий.

– Великолепно, – сказал он, спрятал пистолет в кобуру и встал из-за столика. – Я не жду от вас деклараций. Знаю, что это было бы для вас унизительно. Но верю, что это наша последняя беседа.

Он вышел, дав знак мужчине в льняной рубашке заплатить по счету. Когда он шел к автомобилю, поднялся сильный ветер, и на задымленный город упали первые крупные капли, предвещающие ливень. Где-то близко ударила молния.

Он был мокрым от пота и дождя, когда стоял на коленях в туалете районной прокуратуры Варшава-Центр. Его тошнило. Он не мог сдержаться. Уже вернул кофе, канеллони и артишоки на гриле, и завтрак; из горла текла щиплющая желчь, а он все не мог избавиться от судорог. У него кружилась голова, мелькали темные пятнышки перед глазами. Наконец удалось набрать воздуха, спустить воду и сесть на полу туалета. Он оперся лбом о холодную глазурь и попытался дышать медленнее. Была отвратительная отрыжка, но на этот раз удалось остановить опустошение желудка. Он снял заблеванный галстук и бросил его в корзину у раковины. Еще несколько вдохов. Встал, потом на ватных ногах вернулся в кабинет и запер двери на ключ. Ему нужно подумать.

Поднял трубку, чтобы позвонить Олегу, но снова положил ее, не набрав номер. Во-первых, об этом нельзя никому рассказывать. Никому. Не было никакого разговора в итальянском ресторанчике, не было «Одесбы», никто никогда не вытирал конец дула о его рубашку, на которой все еще виден слабый коричневый след. Он придумает, как добраться до жопы этих сукиных сынов, когда-нибудь разнесет их в пыль, но сейчас никому ни слова. Каждый, кто вступал с ним в контакт, находится в опасности. С тем, кто хоть что-нибудь узнает, может произойти несчастный случай. Одно лишнее слово может означать, что его близкие будут находиться в опасности всякий раз, когда выйдут на переход по зеленому сигналу светофора. Вероника, Хелька, а также Моника. Вот именно, Моника! Нужно побыстрее завершить этот постыдный роман, чтобы лишить их орудия шантажа.

Он позвонил ей. Сказал, что хотел бы встретиться на минутку. При этом – самым официальным тоном. Она засмеялась, ответив, что чувствует себя, как обвиняемая в человекоубийстве. Он не поддержал шутку. Оказалось, что ее нет в городе, она сидит дома, пишет текст и никуда не двинется, пока не закончит.

– Могу заехать к тебе на кофе, – предложил он, сам себе не веря. Из всех возможных способов разрыва их знакомства этот – визит на кофе – был наихудшим.

Конечно, она была в восторге. А как иначе? Он спросил адрес и не мог удержаться от смеха, услышав название улицы.

– Над чем ты смеешься?

– Андерсена? Сразу видно, что ты не из Варшавы.

– А что?

– Ты ведь сказала, что живешь на Жолибоже.

– Ну, хорошо, если хочешь, пусть будет на Белянах.

– Белянах? Девушка, Андерсена – это провинция, блоковая Хомичувка.

– Административно она входит в гмину Беляны. И я должна тебе сказать, что ты не очень мил со мной.

– А если я привезу пончики к кофе?

– Может, и прощу. Я подумаю.

Уже было почти шесть. Он стоял в пробке на Банковой площади и слушал радио. Дворники работали вовсю, молнии попадали в самый центр города; казалось, что каждая вторая бьет в антенну «ситроена». На пассажирском сиденье лежал сверток с пирожными. Недавно его стошнило, а теперь казалось, что он мог бы съесть их все и закусить рулькой. Рядом со свертком лежал купленный по дороге мятный эликсир для полоскания рта, и он им воспользовался, становясь на паркинг, чтобы отбить вкус тошноты. Прополоскал рот еще раз, открыл дверцу и выплюнул жидкость на мокрый асфальт. Люди на остановке посмотрели на него с изумлением.

Шесть. Он усилил звук и переключился с «Антирадио» на «Зетку», чтобы послушать новости.

– Начнем с трагедии в Варшаве, – радостно сообщил диктор, а Шацкий подумал, что «Зетка» платит более низкие налоги, приглашая на работу умственно отсталых. – В центре города, в окружении высоких домов и деревьев, молния убила женщину, шедшую забирать из садика семилетнюю дочку. Наш репортер с Праги-Север сообщает…

Теодор Шацкий почувствовал, что перестает существовать. Он превратился в слух, отчаяние и надежду, что это не она. Съехал в «карман» для автобусов и выключил мотор.

– Грохот был ужасный. В жизни не слышал ничего подобного, – рассказывал взволнованный старик. – Мы стояли с женой у окна и глядели на молнии, оба это любим. Видели эту женщину, как она бежала, перепрыгивая от дерева к дереву, чтобы меньше промокнуть, хоть и так вся была мокрая.

Он представил себе эту сцену. Увидел Веронику в джинсах, японках, мокрой рубашке, прилипшей к телу, с потемневшими от воды волосами, каплями на очках.