Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

— Ну чем, чем он тебе не нравится? Ты ведь его даже ни разу не видел!

И узнала про пляж номер три в Серебряном Бору, про игру в волейбол, про Дуню, спешащую к нам с ужасной вестью, про мяч, катящийся после удара «Сокола» к ногам мамы, про то, как он остановил эту свою зеленую «Победу» и грузил вещи, и вез нас, и позорно бежал из разоренной квартиры…

Верочка выслушала молча, даже не успев расстаться со счастливым выражением лица, но поздним вечером, подойдя к телефону, почти бестрепетно повторяла одно только слово «нет»…

— Нет, нет, нет… — он понял, что Верочка любила полет — отказала, узнав о падении. Звонил пьяный, упрекал ее в предательстве, в измене, в подлости, в бесчестии. Он не знал, что же еще сказать, чтобы оскорбить. Не видел лишь того, что она каждый раз согласно кивала…

Она явно была больна, целыми днями сидела у телефона, ожидая звонков, упреков, но больше я ее не видел плачущей. Потом звонки прекратились. Верочка была убеждена, что ее возлюбленный покончил с собой:

— Это так просто… надо только снять пальцы со штурвала и посчитать до двадцати…

— Или выпить флакон снотворного… даже половину, — поддакнул я.

Она ждала Нового года, верила, что, если он жив, обязательно объявится. Потом тешила себя надеждой, что есть еще Старый Новый год…

И наконец, едва февраль подарил первым солнечным лучом, переехала на дачу, чтобы иметь возможность каждый день узнавать о своем любимом от постоянной обитательницы одной из дач, гнусной старухи с лисьим лицом, умело раскладывающей пасьянс.

В конце мая, несмотря на мое нежелание, пришлось и мне поселиться на даче. К этому времени пасьянс окончательно убедил Верочку в гибели ее короля, но теперь страшило другое: старуха грозила дамой-злодейкой, которая торопилась свести счеты с бедной, прозрачной, обреченной Верочкой… Старуха намекала на альтистку, однако Верочка, зная, что Дмитрий Борисович для нее окончательно потерян, думала совсем о другой…

Только поэтому она не поняла тайного смысла подлой фразы явившегося на дачу Сарычева, пьяного, злого, торжествующего:

— Что, налеталась?!

…Словно сама природа и все ее составляющее: травы, дожди, люди, звери — чувствуют обреченного, торопятся подтолкнуть, добавить последнюю каплю, сладостно и болезненно запоминая зримую энтропию. И подлежащий закланию легко смиряется, точно надеется, пережив многократно, еще с детства представляемую в деталях смерть, ощутить немыслимую свободу и парение над последней болью…

— Еще не воскрес, — зло ответила ей старуха на вопрос о короле.

— Что, налеталась? — спросил Сарычев, приехав ночевать на дачу, и порвал извлеченную из разложенного пасьянса даму-злодейку…

Теперь я понимаю, что, желая восстановить разрушенное, он пытался сделать это единственно для себя приемлемым способом: расчищая от живого, выкорчевывая душу, чтобы все… сначала…

Впрочем, ему казалось, что лишь жестокостью можно вывести Верочку из той прострации, в которой она бесспорно пребывала…

Ведь даже без усмешки — даму-злодейку на клочки…

И все-таки не получилось.

Может быть, помешал я? Мне очень хотелось как-нибудь намекнуть Дмитрию Борисовичу, что это я не отдал Верочку и теперь мы квиты с ним — добро за добро…

Я терся, жался, потом, воспользовавшись тем, что Верочка, пытаясь соединить порванную спираль электроплитки, не так это сделала, в кромешной тьме, посреди которой — между Вселенной и дачей — висела единственно съедобная в черной пустыне груша уличного фонаря, стал шептать Сарычеву, возившемуся с пробками, что это тот самый летчик^ который на зеленой «Победе» вез нас с мамой из Серебряного Бора до Москвы, и что мяч подкатился к ее ногам после сильного его паса…

Зажегся свет, Сарычев со ступенек стремянки молча смотрел на меня.

Продолжать не хотелось, вошла Верочка, я на всякий случай пару раз вильнул хвостом… она взяла со стола чайник вместе с подставкой и вышла, но я уже не возобновлял исповеди.

— Ты ей сказал? — спросил Дмитрий Борисович.

И, не дождавшись ответа, ушел в сад. Верочка принесла ужин, спросила, где Дмитрий Борисович, я мотнул головой на дверь. Она звала его; выйти в темноту боялась. Я выглянул наружу: все, что освещалось падавшим из окна косым квадратом света — серая трава, белесый мох, желтоватые изгибы вырвавшихся из земли корней — обрывалось во тьму, как в воду. Где-то там притаился человек, не отзывавшийся на наши оклики…

Я обернулся, ища спасения от охватившего меня ужаса в том, чтобы передать его другому.

— А вдруг он убил… себя?!

— Кто?! — всплеснув голосом, спросила Верочка.

Я понял, что думает она только о летчике…

Осторожно, ощупывая ногой землю, я двинулся по участку; глаза мои с трудом привыкали к темноте, но, и не глядя, я чувствовал, что Дмитрия Борисовича здесь нет…

Калитка была открыта, я вышел на улицу и, постояв мгновенье, неожиданно понял, что Сарычев может быть лишь на ТОМ месте…

Он, действительно, сидел неподалеку от пляжной переодевалки. У воды маячили тени, два огонька, стекавших по течению, вспыхивали разом и разом гасли, лодки не было видно, шуршала газета, зацепившаяся за ножку скамейки: ночной, стелющийся по земле ветер то покидал ее, то снова уговаривал, надеясь утянуть к забору и уж там изорвать…

Я приблизился к Сарычеву, постоял за его спиной, но позвать не решился…

Лежа на кожаном сиденье машины, я всматривался в темноту, ожидая возвращения Дмитрия Борисовича. На порог вышла Верочка, несколько раз позвала меня, потом, испугавшись чего-то, захлопнула дверь… Света не погасила…

Глядя на освещенную дачу, на тень женщины, обращавшейся к невидимому собеседнику, я понимал, что это Верочка, что спрашивает она, естественно, меня, и конечно же, о Сарычеве, покинувшем нас, но тогда кто же тот, лежащий на кожаном сиденье машины и все это наблюдающий?! Тоже — Я, только ДРУГОЙ Я?!

В ту ночь я не мог знать, что прозрел таинственную истину; мне казалось, что я сплю, и в следующий миг я и впрямь уснул, по-детски слюнявя мягкую кожу, а утром Верочка сказала мне, что Дмитрий Борисович на дачу так и не вернулся…

Целыми днями лисья старуха сидела у нас, рассказывая Верочке всю правду о людях, почему-то эту правду скрывавших. Никогда она не смотрела ни на свою собеседницу, ни на меня — стул располагала так, чтобы сквозь цветные стекла витражных окон опознавать появляющихся на стыке двух аллей…

По просьбе Верочки она принесла даму из другой колоды взамен порванной и, казалось, осталась жить на нашей даче, впрочем, без малейшего корыстного интереса — она даже от чая категорически отказывалась.

Не смутил ее и неожиданный приезд Иваши и Гапы. Гапа властно взяла Верочку под руку, вытащила на участок, гуляла, высоко поднимая уже слоновьи ноги, о чем-то говорила, дирижируя рукой, сжатой в кулак…