Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

…Страшно буднично позвонили в дверь. Я открыл, как меня учила Верочка, через цепочку: низенький, худой, небритый мужчина в кепке смотрел в дверной проем.

— Вам кого? — спросил я.

— Тебя! — ответил он.

Я молча смотрел на незнакомца.

— Ты кто? — спросил он все еще через цепочку.

— Я — Игорь Сарычев, — ответил я.

— А-а-а… — протянул незнакомец, — тогда я ошибся…

И он повернулся и пошел вниз. Я смотрел ему вслед и более всего на валенки, такие странные в этот поздний осенний день.

Знал ли я, догадался ли, что этот облик принял бывший барин, милый лентяй, холивший бородку и усы, щеголявший профессорской внешностью, постоянно готовый к остроумной беседе, склонный ко всепрощению? Прокричал ли голос крови имя моего отца?

Нет, нет и нет, хотя мне и сейчас трудно объяснить, почему я не сказал Сарычеву о странном незнакомце, почему ночью, босой, прибежал к Дмитрию Борисовичу, лежащему на постели и бессонно уставившемуся в потолок, упал на колени… да, на колени, и в истерике стал молиться ему одной-единственной фразой:

— НЕ ОТДАВАЙТЕ МЕНЯ!

…Не отдавайте меня, не отдавайте меня, не отдавайте меня…

…И уснул головой в его ладонях, измученный слезами, оплакавший предательство, но успокоенный тем, что утром я проснусь по-прежнему Игорем Сарычевым…

Сталинских времен дом на улице Чкалова стоял неуступчиво, как бастион.

— Ни шагу назад, — усмехнулся про себя Макасеев, входя в подъезд и пешком поднимаясь на третий этаж; ему казалось, что, прочитав таблички на дверях квартир, он удивится и ужаснется, но лишь невыгоревшие прямоугольники остались от бронзовых и латунных имен…

— Сами сняли или детки постарались, — думал он, не замечая, что одолел уже четвертый, а затем и пятый этаж.

Выше был только заколоченный чердак, а над ним — небо…

— Там-то и есть настоящая улица Чкалова, — патетически подумал Макасеев, и бегом через ступеньки вниз, на третий этаж…

Открыли сразу, будто давно уже ждали звонка: из темного коридора смотрел на следователя высокий мужчина с рельефной грудной клеткой и узкими бедрами молодого грузина; странной выглядела на этом могучем торсе ветхая, словно бы износившаяся голова.

Макасеев специально не заготовил первой фразы, вполне сознательно сбежал по лестнице, чтобы запыхаться и чтобы первые слова произнес не он, а Сарычев. Но старик молчал. Пауза затянулась, обретая черты вызова.

— Дмитрий Борисович? А я к вам! — поспешил прервать ее Макасеев и, не дождавшись ответа, демонстративно протянул свое удостоверение.

Сарычев удостоверение взял, некоторое время изучал и лишь потом посторонился, пропуская Макасеева в квартиру, однако не удивился и о причине визита не спросил.

Макасеев медленно вошел, намеренно долго снимал плащ, собрался было снять и обувь — это было то золотое для него время, когда он мог не смотреть своему собеседнику в глаза, а исподволь, ни на чем не останавливаясь, пробежать взглядом по коридору, дверям в комнаты, заметить пыль, неухоженность и прийти к выводу об одиночестве старика.

— Интересно, сколько же ему лет? — думал он, следуя за хозяином в комнату с полузадернутыми шторами на окнах, пристенным столиком, заваленным обрушившейся пирамидой газет, кушеткой с оборванной местами тесьмой, подушкой, сползающей от изголовья, — и сколько же лет он так..?

Сарычев сел на кушетку, облокотился на подушку, тем предотвратив ее падение, молча уставился на Макасеева.

— Дмитрий Борисович, простите, Бога ради, мое вторжение, — начал Макасеев тоном, располагающим и доверительным, — вопросов у меня к вам, в сущности, нет, а вот о посильной помощи хочу вас попросить…

Сарычев ничего не ответил, неожиданно прилег на кушетку.

— У меня в производстве дело об убийстве, совершенном в Серебряном Бору, — продолжал Макасеев, — есть основания полагать, что убийца ночевал на одной из пустующих дач… Видимо, на вашей!

— Видимо-невидимо, — пробурчал академик, — какие такие основания: вы туда что, лазили?!

— А вы сами давно там не были? — потупя глаза, спросил Макасеев.

— Давно, давно…

— Вот видите, — мягко заметил Макасеев, — а в даче свет горел и кто-то приезжал… может, вы ключ кому давали или…

— Я приезжал, я! — неприязненно вскинулся Сарычев. — Не… (он употребил нецензурное слово) мне мозги! И с милиционером дрался я! И тебе не поздоровится…

Не договорив, он отвернулся к стене, сдерживая необъяснимый приступ ярости…

— Извините, — Макасеев подождал, намереваясь вернуть разговор в спокойное русло, однако, видя, как во все большей амплитуде ходит грудь Сарычева, счел за лучшее ретироваться.

— Извините… — Макасеев поднялся —…в другой раз… Уже от дверей он еще раз обвел взглядом кабинет: книжные шкафы, бронзовые бюсты, модели самолетов, огромная хрустальная ваза и, наконец, сам академик в ряду других таких же дорогих, никому сейчас не нужных вещей — его время ушло, как время всех обитателей этого дома-склепа, время ушло, а силы остались, и оттого душило Сарычева бессилие перед течением времени. Отсюда и эта ярость, и эта демонстративная опущенность…

…Идя по коридору к вешалке, Макасеев на мгновение задержался у приоткрытой двери в комнату, откуда падал освещавший прихожую свет, и осторожно, не переступая пыльного порога, заглянул вовнутрь — это была детская: письменный стол со старинной чернильницей в виде головы медведя, стеллажи, на которых, возвышаясь над книгами, были выставлены две «иконки» шестидесятых годов: портрет-эстамп Маяковского и Хемингуэй в свитере; над кроватью сиротливая фотография: молодая женщина положила руку на плечо стриженого мальчика-школьника; сама кровать под старинным шотландским пледом; у кровати комнатные туфли с помпонами из меха нерпы…

Раздражение прошло, глубокое сочувствие наполнило душу Макасеева.

— Не время, нет, жизнь, жизнь ушла, — думал он, спускаясь по лестнице, — жена, сын, наука — полный ушат счастья, а вот выплеснули, и ничего не осталось… Оттого и свет горит — небось ходит в комнату, смотрит на фотографию, ляжет на кровать и смотрит…

Макасеев закрыл глаза, воображая, и тут же открыл — внезапно и отчетливо он понял, что лицо мальчика на фотографии и лицо убитого в Серебряном Бору — это одно и то же лицо…

…С тех пор вздрагивал при каждом звонке в дверь и не спешил открывать, втайне надеясь, что это сделает Дмитрий Борисович, что это он громко крикнет мне, что вернулся папа, или, наоборот, шепотом скажет моему отцу, чтобы тот ушел, раз и навсегда, — я хотел, чтобы все решилось помимо меня.

Да, я молил Сарычева не отдавать меня, что, однако, не означало моего нежелания вернуться к папе, маме, к Дуне, в наш дом на улице Горького, в прохладную детскую, в прошлое, короче говоря… Но к незнакомому человеку в валенках, человеку, которого я не узнал, потому что таким и не знал, к чужому по виду, повадке, запаху, я перейти страшился, — даже сейчас, беспощадно судя себя, я отвергаю из всех обвинений только это: кем я был в свои тринадцать лет? Мальчиком пяти лет, ибо все, что было до того момента, когда Сарычев взял меня из спецдетдома, не существовало в моей жизни. Это был пласт, изъятый из моей памяти, ибо, помня, невозможно было бы дальше жить. И если я не рухнул, то только потому, что все начал сначала: с молчания в доме Сарычева, с первого плача, с первых слов…