Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Больше всего меня поразил не приход папы, не шутливое его предложение, а то, как он меня обнял: так женщины целуются, прикладывая щечку к щечке, так государственные деятели при встрече обнимаются — ужели не осталось в нем никакого чувства ко мне? Или никогда и не было?!

Я остался в коридоре, слышал из комнаты восторженные восклицания, звон рюмок, потом кто-то о чем-то спросил, наступило молчание, в коридор выглянул и, убедившись, что я там, сразу же успокоенно скрылся Сарычев. Вот когда я пожалел, что не сбежал на вокзал. Я выждал еще, слоняясь между коридором и кухней, и столь затянул паузу, что без внешнего повода нелепо было бы вернуться.

К счастью, приехал Чеховский и вместе с ним, за ним следом я вошел в комнату, да еще при этом остался как бы в тени его прихода; все почему-то стояли, лишь я сел и молча разглядывал присутствующих, вернее, папу, подсознательно сравнивая его с остальными: ну, во-первых, он был замечательно одет — на нем был костюм то ли из прежних «американских», то ли ухитрился он обзавестись таким, какой люди служивые, пусть даже и питающиеся в Кремлевке или работающие над термоядом, никогда не носят; а во-вторых, он явно выделялся расторможенностью своей, какой-то неприличной свободой…

Первую, а возможно и вторую рюмку водки он уже выпил и теперь непрерывно говорил, называя знаменитые имена: могло показаться, будто, вернувшись со стадиона «Динамо», папа рассказывает о тех, кто сидел по соседству. Да так оно и было: о тех, кто сидел по соседству…

Сарычев слушал, пристально вглядываясь в папино лицо, однако, уже основательно зная Дмитрия Борисовича, я понимал, что он не слышит папу, а пытается распознать, зачем пришел в его дом этот человек: если сначала избегал встречи и лишь теперь пришел, то пришел, естественно, за мной, а коли так, то следует ли ему, Сарычеву, удерживать нелюбимого, случайно доставшегося сына, короче, дорожит ли он мной?! Размышляя об этом, он невольно переводил взгляд с папы на меня, но я притворялся, что не замечаю его, — мне казалось, что это должно задеть возлюбленного моего Дмитрия Борисовича.

Со смешком исполнял папа лагерные стишки о знаменитой киноактрисе, к тому же прежней своей подруге… И тут же изображал старого азербайджанского ученого, поэта и философа, который сидит, сокрушенно качая головой, и бесконечно повторяет: — Мир Джафар Багиров, ка-акой человек, а? Мир Джафар Багиров…

Все посмеивались, поскольку сатрап и садист Мир Джафар Багиров, вначале шеф, а потом подручный Берии, был незадолго перед тем судим и, ко всеобщему облегчению, расстрелян…

Ну и так далее… Никто слова вставить не мог, да и не пытался: папа обращался то к одному, то к другому, почему-то считал своим долгом всех рассмешить, всем понравиться, — должно быть, он просто хотел доказать, что вернулся, что ничего не произошло, и главное, что ни в чем он своих друзей не винит… А выходило, будто заискивает перед ними:…он сам себе наливал, не дожидаясь тоста, прихлебывал, лучезарно улыбался, обнажая странное в столь ухоженном облике отсутствие нескольких зубов, балагурил, сыпал каламбурами и… постепенно уставал — на лице его появилась странная синюшная бледность, руки дрожали, он вынужден был поставить рюмку на стол, чтоб не расплескать…

Сарычев поймал меня взглядом, подозвал.

— Приготовь поесть, — тихо сказал он мне, — и побольше! Должно быть, Дмитрий Борисович первым понял, что папа опьянел и что ему, ему одному, надо приготовить много еды… А может быть, он просто хотел отослать меня из комнаты…

Я ушел на кухню: достав чугунок, поставил его на огонь, высыпал в быстро закипевшую воду нарезанное крупными кусками мясо, соль, перец, налил немного сухого белого вина, накрошил чеснок, пошарив в шкафчике и на полках, добавил сухофрукты, ванильный сахар, кусочек мускатного ореха, сушеные грибы — ах, как же мне хотелось удивить, понравиться или по крайней мере обратить на себя внимание — и, прикрыв чугунок крышкой, сел чистить картошку…

…В столовую я вернулся нескоро, зато как раз в тот момент, когда папа, с настойчивостью пьяного, требовал, чтобы позвали меня и чтобы у всех было налито, и чтобы все, в том числе расположившаяся на диване Гапа, встали…

Потом тоскливо обвел всех глазами и сказал, что у него есть тост.

Мы ждали. Громадная грудь Дмитрия Борисовича ходила ходуном, и я еще изумился, отчего он так нервничает.

— Я предлагаю выпить за нашу Веру! — тихо сказал папа.

— Хороший тост, — искренне обрадовался Иваша, — спасибо тебе.

Все, кроме Сарычева, выпили… Чеховский точнехонько вонзил вилку в ломтик севрюги. Но папа по-прежнему стоял с рюмкой в руке.

— Пусть земля ей будет пухом, нашей Вере! — негромко добавил он.

— У тебя не пригорит? — шепотом обратился ко мне Сарычев. Папа вздрогнул, брезгливо скривил губы.

— Да, Дмитрий, да, — каждому свое! — выкрикнул он. — А мне все-таки жаль, что она ускользнула от меня в лучший из миров!

— Я прошу тебя! — строго сказал Иваша.

Сарычев снова посмотрел на меня: в глазах его была… мольба. И я, испугавшись, двинулся было на кухню, но папа бросился следом, догнал в дверях…

— Нет, я не мщу, — быстро заговорил он, больно сжимая мне руку, — нет. Я только хочу понять! Понимаешь?

Я слабо вскрикнул — он тотчас отпустил мою руку; отпустил меня… Выскочив из комнаты, я тем не менее не ушел, притаился в коридоре.

— А в чем, собственно, дело?! — громко, по-командирски спросил Тверской: его с папой ничего не связывало, и он не мог отделаться от ощущения, что папа из тех, на кого надо покрикивать.

— Все очень просто, — уже стыдясь случившегося и пытаясь оправдаться, невнятной скороговоркой пробормотал папа, — я этого не сделал — она сделала… Почему? Почему написала туда? Почему не на ЭН. ПЭ.? Не на Дмитрия? Почему на меня..? Именно на меня?! Ведь мы мучились оба, одним…

Наступила глубокая тишина. На цыпочках, закрыв рот рукой, я вышел на кухню — так я узнал, кто был виновен в аресте моих родителей, так, задним числом, я понял все: и свою власть над Верочкой, и ее любовь ко мне, и причину ее упорного нежелания встретиться на этом свете с теми, кто был ею погублен.

Казалось бы, я должен был возненавидеть Верочку, но, странное дело, я возненавидел моего отца…

Бедная Верочка! Никогда не испытанное прежде сострадание овладело мной — можно сказать, что только теперь я признался себе в любви к ней…

Меж тем жаркое подгорало, и, решительно вывалив все содержимое в одну тарелку, я явился в комнату и шваркнул тарелку перед молча сидящим за столом папой.

— Извините, — пробормотал он, — я пойду… — но остался на прежнем месте, машинально взял вилку и стал есть…