Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

С порога отвергнув близкие ему по духу и профилю Физтех, МАИ, Бауманку, Сарычев остановил свой выбор на затрапезном вузе, что еще больше обнадежило меня, ибо я понимал: чем хуже институт, тем значимей при поступлении в него моя фамилия. Вот почему на предваряющих экзамены консультациях я позволял себе‘скользить взглядом по рядам, всякий раз останавливаясь на одной юной абитуриентке, старательно писавшей, но вспыхивающей, лишь только наши взгляды сходились.

Еще на прощальном школьном вечере я решил, что мне просто необходимо срочно стать мужчиной, сделав своей избранницей не соученицу, не соседку с пятого этажа, а опытную красавицу, которую бы я не любил… Теперь же смирялся с юной, неопытной, похожей на бульдожку, что, впрочем, в юности даже привлекательно… Может быть, и она с момента получения аттестата мечтала не столько о вузе, сколько о любви или хотя бы о влюбленности.

Мы гуляли после лекций-консультаций, во время которых я написал ей с десяток стихов, незамедлительно разрываемых в клочки по прочтении; я уговаривал ее посетить кафе-мороженое, на что она однажды согласилась, и на той же улице Горького, неподалеку от магазина «Советское шампанское», она съела столько мороженого, что я уже подумывал, смогу ли расплатиться; сам же я ограничился одной порцией розового пломбира и газированной водой с сиропом цвета размытой крови, объяснив свою умеренность склонностью к ангинам, что, как всякому ясно, охлаждало пыл моей возлюбленной. Накануне первого экзамена мы гуляли допоздна, я провожал ее, мы зашли в парадное, я предложил подняться на этаж выше…

На площадке между первым и вторым этажом она села на подоконник, я стоял возле нее, смотрел на улицу: за окном было Садовое кольцо, пыхтели машины, стекла были покрыты густым слоем пыли. Я, верный школьным реминисценциям, нарисовал пальцем по пыли ее инициалы и сказал:

— Посмотри!

Она обернулась, и я поцеловал ее в твердую, как груша, щеку.

Было совсем поздно, а мы еще целовались и тискались на лестничной клетке у окна. К груди она мою руку не пускала, но почему-то бестрепетно, лишь крепко сжав колени, позволяла скользить по ногам, упруго гладким, и даже на миг прикрыла глаза, когда моя рука коснулась чего-то влажного и… холодного… С наивностью подростка я подумал, что она еще писается в трусы… Даже трогательно…

Впоследствии я понял, что женщина, у которой слишком маленькая или некрасивая грудь, до полной близости с мужчиной, близости, рождающей близорукое доверие, охотнее позволяет касаться самых интимных мест, чем того, что она считает своим недостатком…

Впрочем, у меня трусики тоже стали влажными, я упивался нечаянным сближением и, расставшись поздним, совсем поздним вечером, долго шел к себе домой, приплясывая и напевая комсомольские песни, поскольку других не знал…

На площади Маяковского у памятника, офлажкованные по краям красными повязками дружинников, толпились возбужденные юноши и девушки — они что-то выкрикивали, бурно приветствовали скалолазов, карабкавшихся на постамент и оттуда обращавшихся к своим единомышленникам… До меня донеслись стихи… Боже мой, на что они тратили лучшую пору своей жизни?!.

Добравшись до дома, я свалился в постель, лежал, улыбаясь, никак не мог уснуть… Завтра меня ждал первый экзамен.

Ни одной из задач я не решил, в последний момент ухитрился подглядеть ответ и, с гордым видом на глазах у бульдожки вторым сдав работу, удалился — я не стал ее ждать, не хотелось мне и возвращаться домой, — побродив по улицам, я неожиданно поймал себя на том, что иду всегдашним маршрутом: угол «Националя», улица Горького, Столешников переулок, Охотный ряд и снова, по другой стороне: улица Горького…

Рассердившись на самого себя, я повернул назад, направляясь к тому подъезду на Садовом кольце, где, как почему-то мне показалось, ждет меня на неназначенное свиданье бульдожка или… ждала и, не дождавшись, ушла. Я побежал переулками, сокращая путь… Хотя и знал, что обманываю себя, что ее там не было и нет… А теперь и не будет!

Дома я небрежно сообщил Сарычеву, что все в полном порядке, однако припомнить условия задачи не смог и, оставив его с карандашом в руке и с неудовлетворенным желанием тут же все самому проверить и уже сегодня знать результат, ушел к себе.

О чем я думал тогда? Да ни о чем — это было то же состояние, как и на экзамене, когда я знал, что надо думать, думал о том, что надо думать, но сосредоточиться, то есть остановить вереницу каких-то мыслей, слов, фраз, не мог…

Через три дня стали известны результаты. Я, конечно же, не признался бульдожке в своем поражении, наоборот, со смехом, который навязчиво преследовал меня, прорываясь в самых неуместных ситуациях, увлек ее на Садовое кольцо, в парадное, на второй этаж, где она сама сразу же села на подоконник и жадно впитывала мою руку, но я, зная, что теряю ее, стремился к тому, чего мне не было позволено. Она сопротивлялась, и все же под конец мне удалось коснуться ее почти неоформившейся груди… Мы попрощались до завтра.

На площади Маяковского я простоял до самой ночи, пока дружинники не потащили волоком в комнату милиции при метро парня, который читал Блока «Двенадцать» так, словно это было не хрестоматийное произведение, а жгучая антисоветчина. Видимо, не расслышав слов, они расслышали его намерение.

Сарычев ждал меня. Он ни о чем не спросил, потому что все понял. Впервые за многие годы он сам приготовил ужин, мы сели за стол.

— Хочешь вина? — предложил он.

Я с удовольствием согласился. До сих пор помню, что вино называлось «Дербент». Сарычев пил водку. Потом сказал:

— Ты пишешь стихи, прочитай мне хотя бы одно…

Я отнекивался, Сарычев молчал, я разозлился и с вызовом прочитал одно из лучших, даже самое лучшее…

Сарычев допил водку и, ни слова не сказав, ушел спать.

Утром явился Иваша. Сарычева дома не было, а меня он застал в постели. Велев быстро и… скромно одеться, сам он отправился на кухню, где ходил взад и вперед маленькими задумчивыми шагами.

Потом мы долго ехали, остановились перед институтом. Иваша велел подождать в машине. Я настроился было на ожидание, но и пяти минут не прошло, как вернулся Иваша:

— Иди к декану, — сказал он и, не глядя мне в глаза, строго добавил, — все образуется.

Декан сразу же принял меня. Мне не пришлось не то что говорить, даже присесть.

— Сарычев? — полуспросил он, — вот вам направление на пересдачу…

…Бульдожка не прошла по баллам, у меня же балл оказался проходным.

Когда вывесили окончательные списки, я долго утешал ее, а она трясущимися губами повторяла мне все свои верные ответы на все вопросы экзаменаторов. Мы поехали к только что выстроенному метромосту, было темно, кругом царила свалка. Она все говорила и говорила и не обращала никакого внимания на мои руки. ^На какой-то куче гравия я долго целовал ее, поочередно стаскивая трусики то с одной, то с другой ноги; стащив, сунул в карман, лег на нее, без усилия раскрыл, но когда дошло до собственного расстегивания, то, едва коснувшись своей плоти, я почувствовал судороги, мокроту, вязкость между пальцами… Полежав на бульдожке, я поднялся, и мы пошли прочь. Только дома я обнаружил, что у меня в кармане остались ее белые детские трусики. Собственно, все, что осталось, потому что, как ни стараюсь, не могу вспомнить ее имя…