Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

…Через две недели уже студентом я вошел в институт и после первой вводной лекции послал свернутое в трубочку стихотворение неизвестной мне девчонке-студентке, ладной толстушке, так непохожей на всех тех, кто мне нравился прежде…

Прошлое осталось позади, оно было отринуто, забыто — течение самой жизни держало меня и влекло, и теперь лишь какое-нибудь ЧП способно было прервать этот ток от начала к концу, общий для всех.

Сарычев, Чеховский, Иваша приобщили меня, выбитого из колеи, к тому естественному ходу, который являет не что иное, как бессмысленность жизни, и успокоились, полагая, что их миссия закончена и можно так или иначе забыть обо мне. Не знали они лишь одного: старость неминуемо возвращает людей к тем местам, событиям, лицам, с которыми много связано, в которых много вложено. И чем больше отдано ненависти или любви кому-то, тем под старость сильнее тяга к этому человеку. Они прощались со мной, но по сути это я прощался с ними, не зная тогда, что вскоре уже им придется искать моей любви, дружбы, сочувствия… хотя бы понимания…

А пока, не слушая и не слыша лектора, я следил за белым листом бумаги, плывшим вниз по рядам в направлении толстушки. Не отрываясь, я смотрел, как она разворачивает послание, как, вспыхнув, читает стихотворение, и, глядя вперед, не дал себе труда обернуться, а потому не увидел мелководную речку, протекавшую в нескольких шагах позади меня… Я бы наверняка удивился, узнав, что имя ей Рубикон и что перешел я эту речку, не замочив даже ног… Перешел? Нет, меня через нее — перенесли…

Чистая формальность, но и ею Макасеев не пренебрег: вернувшись в прокуратуру, он еще раз пересмотрел в деле все фотографии убитого. И удостоверился.

Казалось бы, теперь естественно было вызвать академика, задать ему вопросы, получить ответы. Так поступил бы любой следователь и остался бы до пенсии в своей районной прокуратуре, — Макасеев же, изменив последовательность действий, лишний раз доказал самому себе, что недаром он «важняк»: сначала прикинул возможные ответы, затем отсеял оказавшиеся лишними вопросы и в результате пришел к выводу, что до поры до времени допрашивать Сарычева нет ни малейшего резона. Для простоты и наглядности соединяя предполагаемые ответы в последовательный рассказ, он получил примерно следующее: «Сына я не убивал. Нет оснований подозревать меня как человека. Отношения у нас были плохие; мы разошлись, но остались единственно близкими друг другу людьми на всем белом свете. Никаких мотивов — корысти, мести, ревности — не было и быть не могло, во всяком случае с моей стороны. Если бы в ссоре, аффекте, то не на пляже, не в переодевалке. И не стал бы скрывать. Не заявил, потому что не знал о его гибели. Не знал, потому что он ушел из дома месяц (год, три года) назад. Не звонил ему на работу, потому что и он мне не звонил, или потому что он нигде не работает — вольный художник, или потому что всему есть предел… Ездил на дачу, надеясь увидеть его, напился, чтобы оправдать эту поездку. Подрался с милиционером, потому что, не застав, был огорчен, раздражен»… Ну и так далее…

Что оставалось Макасееву, который, просуфлировав возможные ответы академика, убедился, что зацепка есть, а подозреваемого как не было, так и нет.

Оставался, правда, один невыясненный и чрезвычайно существенный вопрос: почему Игорь Сарычев никогда, или почти никогда, не бывал на даче отца в Серебряном Бору? Ведь если бы бывал, то его опознали бы соседи, а если не бывал, то какие загадочные обстоятельства воспрепятствовали этому?

Однако полагая, что Дмитрий Борисович может уклониться от ответа, Макасеев решил повременить с допросом. И вообще он считал, что ничего нельзя узнать раньше, чем оно само захочет открыться, — надо только идти во встречном направлении и не опережать, чтобы сойтись в нужный момент, единственно, впрочем, возможный…

— Не опережать, чтобы не разминуться! — так сформулировал он свою логику, весьма отличную от логики «легавых». И потому не стал ни радоваться случайной удаче, ни огорчаться малости ее, поняв, что ему пока известно только, КТО убит, и надлежит поподробней разузнать все об убитом, а уж потом, исходя из выявленного, задаться вопросом — КЕМ убит?

И впрямь, первые же сведения начали расставлять все по своим местам: в ЖЭКе Макасеев узнал, что сын прописан был к Сарычеву в 1952 году, а где был раньше, неведомо; что жена Дмитрия Борисовича умерла много лет назад; что сам академик на пенсии, и, наконец, к удивлению следователя, выяснилось место работы Игоря Дмитриевича.

Теперь, когда безличное «Он» можно было заменить на конкретное «Сарычев И. Д.», Макасеева охватили сомнения — факты явно противоречили придуманной им схеме, факты были неопровержимы, зато версия — красива и производила впечатление достоверной.

Вот почему, вопреки здравому смыслу, Макасеев не вписал в дело фамилию убитого, оставив дело — следствием по факту смерти неизвестного лица.

Меж тем в отделе кадров Макасееву предъявили приказ об увольнении Сарычева И. Д. по собственному желанию, датированный позапрошлым годом, а бывшие его сослуживцы на расспросы отвечали сухо и скупо — никто, в сущности, Игоря Дмитриевича не знал.

Гораздо больше, чем люди, рассказали Макасееву бумаги… Ах, эти анкеты, объективки — где бы еще отыскивать след человека, который ушел, не взяв с собой ни денег, ни билетика, ни клочка исписанной бумаги, ушел, словно бы вернулся по своим же следам в начало, когда явился миру, ничего не имея, даже имени…

Как и предполагал Макасеев, оказалось, что Игорь Сарычев никогда не был женат, не имел детей, закончил технический вуз, а затем, там же, аспирантуру, диссертации не защищал…

Пометив для себя, что, собственно, большая часть самостоятельной жизни Игоря Сарычева прошла в институте и там-то уж его наверняка знают и помнят, Макасеев, не доверяя столь важное дело своим помощникам, сам отправился в деканат, добыл списки курса, но выписал из него только фамилии сокурсниц Игоря Сарычева, то есть и на сей раз своей методе не изменил…

Первую сессию я сдал на отлично. Сарычев даже не сразу поверил, переспрашивал несколько раз, а убедившись, позвонил Чеховскому и сообщил о моих успехах… Потом повторил слово в слово, я понял, что и Чеховский усомнился, что такое возможно…

Я бы и сам считал, что главную роль сыграла моя фамилия, если бы, к моему изумлению, не оказалось, что в техническом вузе никто ничего не слышал о Сарычеве… Бедный, засекреченный, безымянный… но именно тогда я впервые задумался о том, что его не знают потому, что… и знать-то нечего: теоретических работ он не писал, открытий не совершал, а тот практический результат, которого он добился, сохранялся в тайне — не столько проект, сколько имена создателей. Ну, создали и создали — тем более что с другой стороны этого «горбатого мостика» уже торчали американцы. У них проект, у нас проект, у них «толстяк», и мы не лыком шиты, лоб в лоб; то, что сумели сделать и те, и другие, как бы возвращало всех к нулю, обесценивало результат, аннигилировало усилия: выходило, что, сделав невозможное, важнейшее на тот момент дело, Сарычев не сделал ничего; лишь тяжелый значок, хранимый во внутреннем кармане, академический паек да известность в сужающемся кругу, кругом неизвестности от остального мира очерченном, остались доказательством, что что-то было…