Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Не дождавшись, узнав, не простив падшую до подвала, я внезапно, к стыду своему, вспомнил о даче, о том ключе, который когда-то оставила мама в скворешне и никто оттуда не взял… Сев на троллейбус, я поехал в Серебряный Бор, таясь, пробрался к даче и, не обнаружив ключа, вернулся с твердым намерением поговорить с Сарычевым как мужчина с мужчиной.

В тот вечер Дмитрий Борисович пришел домой рано и навеселе; сообщил, что мы опять кой-кого догоняем, а потому приходить с работы он будет поздно, очень поздно и чтобы я зря не волновался…

Сердце щелкнуло во мне, как язычок английского замка, — вот оно, вот оно решение вопроса: хата, хаза — маленькая попка, трогательно умещающаяся в моих ладонях, вороний отлив коротко стриженных волос и неожиданно большая, всегда прохладная грудь, белоснежная в темноте, — на радостях я решил, что сначала прощу падшего «мальчика», а уж потом откажу…

…Однако в первый же вечер в пустой квартире, где можно было распахнуть все двери, включить музыку, голыми пить вино, я извелся от страха, то и дело гасил свет, подбегал к окну и, замирая, смотрел на пустеющие тротуары, прислушивался к каждому скрипу шагов… Мной овладела нервная дрожь, я торопил и себя, и Дюймовочку, накричал на нее, повалил на кровать и вдруг услышал, как из глубины поднимается лифт… Я считал этажи: раз, два…

Вскочил, бросился к дверям, накинул цепочку — тишина, молчание… Когда я вернулся в комнату, Дюймовочка уже была одета, вернее, надела кеды и лифчик, но ей тоже было жаль вечера и возможности вот так прекрасно, свободно, раскрепощенно… Она попыталась успокоить меня, смешно рассказывала о скрытой от постороннего глаза расцветке альбиноса, прыгала на кровати, как на батуте, с криком падала, целовала, позволяла целовать… пока мы оба не убедились, что все впустую; я все-таки пошел провожать ее, на лестничной клетке второго этажа вдруг обнял, прижал, давая почувствовать, что я. — это прежний я и все отлично, все как надо… Она молча вырвалась, убежала.

Я вернулся домой, прошел по комнатам, погасил свет, закрыл двери. Ночью я впервые согрешил…

С той поры, крайне редко, и не тогда, когда плоть подступала к горлу, а в минуты нервных срывов, кризисов, изматывающей бессонницы, я опускался до мастурбации; в том числе даже тогда, когда имел возможность успокоиться с какой-нибудь девицей…

Вскоре после позорного вечера в нашей квартире, желая восстановить репутацию и в ужасе подозревая, что из уст Дерьмовочки может вылететь сплетня о скрытой от постороннего глаза «расцветке» моего секса, я в поисках выхода неожиданно для себя решил навестить папу. Не то чтобы я собирался попросить у него ключ или вообще исповедаться ему в своих юношеских проблемах, скорее иное — даже сейчас, когда я с дотошностью следователя иду по собственным следам, пытаясь отыскать и разоблачить каждый мой подлый поступок, каждую гадкую мысль, все-таки было бы несправедливо связать поиск мною «хаты» с желанием восстановить отношения с отцом.

— Ни за что! — твердо решил я, отвергая даже саму мысль просить у отца прибежище, — разве что он сам предложит… А так уж лучше со Стеллой…

…Дело в том, что самым большим успехом на курсе пользовалась Стелла, ничего особенного из себя не представлявшая, очкастая, жилистая, плоскогрудая, но имевшая свою комнату в коммунальной квартире. Свою!

Впрочем, это была комната ее мамы, которая туда не наведывалась, постоянно живя «у одного человека», а с той поры, как Стелла поступила в институт, и не сдавала квартирантам. Эта комната, вернее, жалкая комнатенка с окном под потолком, дверью, врезанной наискосок в углу коридора, эта КОМНАТА позволила Стеллиной матери, человеку культурному, однако низкооплачиваемому, нанять для дочери репетиторов, которые подготовили ее к экзаменам, а один из них, почти не от мира сего, еще и лишил девственности.

…Институт для Стеллы выбирали, правда, заочно, несколько академиков; Стеллина мама, работая в персональном абонементе Ленинской библиотеки, вырывала для них чуть ли не зубами раритеты из фондов, а они, никогда не видя Стеллы и судя о ее дарованиях по уму и таланту ее матери, определили для поступления едва ли не самый худший технический вуз. Особенно способствовал этому один академик, который не книги в абонементе получал, а ключ, давно, много лет назад. Помог ли кто из них поступлению Стеллы, или на славу поработали репетиторы, но факт, что экзамены она сдала на отлично, поступила и все годы получала повышенную стипендию…

Однако первое, что она сделала, став студенткой, это отобрала у матери ключ от комнаты, утешив ее, что опасаться надо было полгода назад…

Чего добивалась она, что хотела доказать всем вместе и каждому порознь? Что нет женщины лучше, чем она, что любой, овладевший ею, уже оказывается в ее безраздельной власти, что вся ее корысть — в любви, а потому отвергает она отчаянные матримониальные предложения сокурсников, что она недурна собой и даже, в конечном счете, неотразима, по крайней мере для тех, кто чувствует, кто чувственен?! ·

Никогда ни от кого не согласилась она принять даже на Восьмое марта ни малейшего подарка, разве что цветы; сама же всех одаривала, кормила и поила недорогим, студенческим, заботливо приготовленным… Аккуратный маленький столик, накрытый на двоих, был странным оазисом в комнате, где всегда царил культивируемый ею хаос. Стул стоял на письменном столе, чтобы легче было открывать форточку, на этот же стул она вешала свои вещи, чтобы не помялись, предпочитая, однако, чтобы ее возлюбленные свое барахло срывали торопливо и швыряли на пол… Всего этого я тогда, конечно, не знал — только что есть такая некрасивая студентка, а у нее комнатенка.

Но стоило мне про себя произнести: «Лучше уж со Стеллой!»— как лихорадочно я стал разыскивать адрес моего отца.

Оказалось, что сделать это совсем не просто: спросить у Сарычева я не решался, Чеховский на мою просьбу ответил вопросом: «Зачем?» И на каждое мое последующее объяснение, словно не слыша его, новым: «Зачем?»

Так и не дал, может, правда, и сам не знал… После этого разговора, приведшего меня в ярость, я решил, что не надо никого ни о чем просить, и отправился в справочное бюро: назвал фамилию отца, имя, отчество, место рождения… Возраста не знал, прикинул приблизительно… Не получив адреса, двинулся дальше, к другому адресному бюро, там назвал другой год рождения, затем в третьем месте — третий и, наконец, получив желаемое, вдруг почувствовал себя усталым до изнеможения и отложил осуществление своего намерения до иных, лучших, времен.

На следующий день во время лекции, пристально глядя на Стеллу, я пришел к выводу, что что-то в ней есть… И эта улыбка, и эта повадка… Недаром все в ней что-то находят. «А если так, то что есть красота?» Я подумал даже послать ей стихотворение Заболоцкого, писал-писал, да никак не мог вспомнить вторую, неестественно длинную строку в той единственной запомнившейся мне строфе, а потому просто купил на углу букетик ландышей, подсушил их, притулив к крышке титана в столовой, написал Стелле заведомо бредовый «оригинальный» экспромт: «Визг и лай моей души, из Эллады ландыши»; завернул в него цветы и пустил по рядам… Все нюхали, улыбались, но передали по назначению…