Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Я не ответил, не кивнул, молча смотрел на него.

— Два условия: никому! Никогда! Ни Сарычеву! Ни жене твоей будущей, ни любовнице — у тебя есть любовница?

— Да, — улыбнулся я, вспомнив об отвергнутой мною цели моего прихода.

— Никому! — продолжал папа, — это — первое. Теперь второе: пока я жив, ты не должен этого читать… не потому, что там что-то оскорбляющее тебя или маму… нет, но если ты прочитаешь и не вернешься ко мне, это будет подло, а если вернешься, значит, я тебя вынудил… Не спорь со мной, а скажи: да или нет?

— Да, — ответил я и поспешно добавил, — а нет ли еще и стихов?..

— Каких стихов? Каких таких стихов? — удивился папа, уже было доставший из-под стола завернутую в «Известия» и перевязанную веревочкой рукопись.

— Ну, Осипа Эмильевича или Марины Ивановны?

— А-а-а, — протянул папа, — интересуешься? Мой сын!

И поняв, что сморозил глупость, разозлился, раздраженно пошарил среди папок с машинописными текстами, вытаскивая одну-другую…

— Только с возвратом, понял?! — строго сказал он, протягивая мне рукописи.

И вдруг тихо сказал:

— Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой…

…Куда как страшно нам с тобой, — мы вышли со Стеллой из троллейбуса на остановке «Кинотеатр "Уран"», — товарищ большеротый мой…

Я читал ей на ухо, она сжимала мою руку, мы свернули в переулок.

— О, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак, — по кривой, с разбитыми ступеньками лестнице, тихо открыла дверь, темный коридор, комната, затаившаяся в самом углу коридора…

— А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, — и сразу за дверью постель, и я теряюсь, дрожу, шепчу…

Она сама раздевает меня, бросает мои вещи на пол… дует из форточки откуда-то из-под потолка… аккуратно снимает, удерживая меня на вытянутой руке, платье, комбинацию, лифчик — красные борозды на теле там, где тугие резинки и застежки, зажигает свет… зажигает свет, Боже мой, как она некрасива, как я хочу ее! Закрывает глаза, темноватые веки под неснятыми очками, я глажу ее, я ищу ее, и вдруг она перегибается и овладевает мной.

— Заесть ореховым пирогом, да, видно, нельзя никак… дрожь, всплеск, судороги, прикушенный язык… И ее крик — упругий выхлест звука, вырывающийся из охрипшей груди…

Кто-то тяжело прошлепал по коридору, звякая ведром.

Мной овладела пустота, в которой нашлось место для чего-то, подобного брезгливости. Глухо и со стыдом я занимался вивисекцией произошедшего, мучая себя вырванными из общей картины, а главное, из чувства, деталями: лестницей, облупленной и вонючей, где запах мокрых окурков и запах мочи, окном под потолком, шагами соседа, красными узлами на ее теле, очками, запотевшими от прерывистого громкого дыхания, отчего она казалась слепой, с бельмами вместо глаз, светом, обнажившим все, что следовало бы скрывать, ее глухим урчанием, выдававшим досаду, животную досаду, и молчаливым сидением за столом, когда она быстро, по-студенчески ела, уже не обращая на меня никакого внимания…

Куда как страшно…

Было — не стало, — уговаривал я себя, — мы просто друзья, сокурсники, встретимся — улыбнемся, главное, задать тон…

Однако моим планам не суждено было сбыться. При встрече со Стеллой, прежде чем я решил, как мне с ней поздороваться, она поспешно кивнула и прошла мимо.

Я с удовольствием принял такую манеру поведения, хотя уже через несколько дней почувствовал себя не в своей тарелке от явного ее желания избежать общения. В этом было что-то обидное, словно она разочаровалась во мне и стремится поскорее забыть обо всем…

Да, я хотел ее бросить, но никак не хотел быть брошенным… Во мне взыграли комплексы, и, сам себя презирая, я решил предпринять все возможное, чтобы снова сойтись с ней… а уже потом бросить…

Я писал ей стихи и, не решаясь послать написанное, с ожесточением рвал в клочки… вот бы отыскать мне где-нибудь великого поэта, о котором она не слыхала. Я читал все подряд, постепенно приходя к выводу, что даже Пушкин, если бы ему пришлось соответствовать вкусу Стеллы, мог бы оперировать лишь двумя-тремя строфами…

Шли дни, шансы мои становились призрачными. В полном отчаянии я решил зло высмеять наши отношения, написав о нас в третьем лице, и таким образом… первым сказать ей, что ничего на самом деле у нас с ней не было…

На ближайшей же лекции я послал ей этот рассказец — странное сочетание правды, вымысла и сарказма; она получила, отложила в сторону, аккуратно конспектируя, потом приоткрыла, читала, не проявляя никаких эмоций, и вдруг рассмеялась…

…Мы были счастливы, иначе это не назовешь. Мы целовались на улице, мы тискались в троллейбусе, мы никак не могли дойти до комнатенки и чуть было не отдались прямо на лестнице. И хотя снова был зажжен свет, и она орала на весь дом, а потом бежала в ванную, едва накинув халат, мне не приходила в голову мысль о расставании.

Но… на следующий день она снова меня не замечала.

Так мы прожили почти два года — я писал и подчас уже находил удовлетворение в самом процессе писания, зная, что у меня есть читатель, единственный, любимый…

Время от времени Стелла брала у меня написанное, уносила с собой, потом возвращала — мне и в голову тогда не приходило, что она читает мое чужим. Тем не менее я замечал, что иногда она раздраженно швыряет то, что еще вчера ей казалось прекрасным; впрочем, бывал о и наоборот — она просила меня надписать ей, не особенно оригинальничая, черновик (обязательно черновик!) какого-нибудь ранее пропущенного мимо ушей рассказа и в благодарность вылизывала меня всего с кошачьей тщательностью…

Однажды — поздней осенью, ночью, в стужу — мы выскочили из Просвирина переулка на Сретенку; Стелла перебежала на другую сторону улицы, я остался на правой… каждый из нас ждал своего троллейбуса: ее пришел раньше… Она махнула мне рукой на прощанье, потом, внезапно на что-то решившись, поманила…

Куда мы едем, куда?!

Заледеневшие окна, счастливый билетик (мой!), который она сунула за манжет старой шубенки к другим, тщательно сохраняемым, пустой троллейбус…

Уж не знакомить ли со своей мамой?!

Право, наши отношения в последнее время зашли так далеко, что у нее могло сложиться впечатление… она могла счесть, что есть основания… а то, что я молчу, так ведь она уже давно привыкла брать… Меж тем, сам не любя, я погружался в любовь, увязал в ней, и удерживала меня от полной капитуляции лишь мысль, что меня-то она может показать своей маме, а каково мне показать ее Сарычеву?!

Мы выскочили на Неглинной и молча бегом мимо улицы Горького — я рванулся на привязи ее руки, она обернулась, по ее лицу было видно, что она не находит объяснения, почему я вырываюсь от нее, — к углу Охотного ряда и улицы Герцена: маленькие оконца Дома культуры гуманитарных факультетов МГУ были освещены, дверь (в первом часу ночи!) открыта, коридор полон молодых и красивых людей, которые (все!) приветствовали Стеллу как старую знакомую; в конце коридора из большой сводчатой комнаты доносилась музыка…