Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

— Сам, так, — ответил я, гордясь своим умением предсказать ситуацию.

— Сам, говоришь?! — вдруг подозрительно переспросил он, и мне показалось, что сейчас он захлопнет дверь.

— Да, мне очень нужно… необходимо… но если сейчас нельзя?.. — я замолчал.

— Тебе да и нельзя?! — папа посторонился, пропуская меня в коммуналку. Он шел позади, а я то и дело оборачивался, пытаясь угадать, куда идти…

Одна из дверей была открыта — в комнате, обставленной старинной рухлядью, которую, покупая чешские и румынские гарнитуры, кто-то отправлял на свалку, а папа подбирал, при опущенных шторах сидели в принужденных позах двое: один — коренастый крепкий мужичок, как и папа, лысый, облаченный в странную рабочую блузу, едва не до колен, бородатый, красноносый; другой — смуглый джентльмен, весь в вельвете, с мягкими женственными движениями, чуть испуганный, виновато улыбающийся, то ли гомосексуалист, то ли иностранец… Менее всего в мои планы входило оказаться с папой не наедине. Я даже остановился на пороге.

— Давай! — сказал папа, подталкивая меня. — Позвольте представить вам Игоря, — обратился он к своим гостям, — здесь — впервые, но я его знаю… Сколько тебе лет? — и не дожидаясь ответа, — столько и знаю!

Я промолчал, вспомнив, как угадывал папин возраст у адресных бюро. Впрочем, я понимал, что папа все, конечно, помнит.

— Это — Федот, — назвал папа коренастого мужика, — при этом — тот! А также наш зарубежный, прогрессирующий во всем друг, Фрэд!

Фрэд слабо вложил свою руку в мою. Федот только кивнул.

— Ну, — торжествующе продолжал папа, — говорил же я вам, что здесь наверняка «жучок»: стоило нам признаться, что хочется водки, — вот она, прислана с нарочным! Да полно, что перепугались: Игорек — академика сынок!

— Видали мы там и самих академиков, — буркнул Федот.

А Фрэд молча улыбнулся: я подумал, что он все понимает и даже сказать может…

— Ну, поехали, — предложил папа, лихо разливая водку в мутные стаканы.

…Конечно же, мутные — недаром почти у всех писателей, живописующих выпивку, стаканы мутные — это чтобы подчеркнуть чистоту водки… Впрочем, у Булгакова и рюмки прозрачные, и водка как слеза: другое время — чистое в чистом…

Все мы быстро выпили. Федот отломил хлеба, отрезал кусок колбасы от толстого батона, свел их вместе решительно, словно две половины урана в критическую массу, и откусил разом три четверти. Фрэд громко крякнул, занюхал хлебом — на всякий случай он притворялся русским… Глядя на папу, я тоже не стал закусывать.

— Ну, — сказал папа, — по второй!

Кто были эти люди, почему так настороженно отнеслись к моему приходу? Впоследствии я понял, что, лишившись всего, папа искал себе новую роль, — пребывание в лагере как бы подразумевало амплуа диссидента, а диссидента еще больше, чем короля, играет окружение.

…Федот, бывший столяр, якобы ухитрившийся сидеть со всеми знаменитостями в разное время в разных лагерях и поставивший на поток изготовление их… надгробий, которые имели успех и у приезжих. и, соответственно, у московской творческой элиты, стал для папы и связующим звеном, и стимулом: с тщательностью овчарки он постоянно по телефону по утрам делал перекличку диссидентов, не давая ни одной овце не только пропасть, но и… выпасть! С другой стороны, полагая, что страдание — результат объективных обстоятельств, а не проявление свойств натуры, папа решил, что пришла пора написать роман, протестующий против бесчеловечности и тоталитаризма.

Федот одобрил замысел, ругал отдельные главы, отдавал в перепечатку верной машинистке, приводил возможных издателей… Привел и Фрэда…

Перед моим приходом они как раз шепотом обсуждали, переснять ли папин роман на микропленку или же вывезти диппочтой, а затем уже послать его в какой-нибудь журнал, связанный с госбезопасностью, скажем, в «Знамя»… И тут звонок в дверь… незнакомый человек… даже водка не сняла напряжения… Фрэд, между прочим, имел московскую жену, известную красавицу, — им обоим так было удобней. В общем оказалось, что я, не угадав конкретно, угадал дважды: он был и иностранец, и гомосексуалист…

Федота я больше никогда не видел; господина Бонелли, как впоследствии я почтительно называл Фрэда, еще два-три раза, в других домах, при весьма странных обстоятельствах; для чего судьбе было угодно, чтобы они оказались у папы в этот день и час, почему именно они?! Неужели только для того, чтобы мы с папой успели за общим разговором и выпивкой привыкнуть друг к другу, познакомиться, чтобы ощутили себя родными среди чужих и чтобы не пришлось нам начинать разговор с вопроса, зачем я пришел…

Вскоре гости ушли, мы остались вдвоем, сидели, разговаривали на те же темы, что и при Федоте и Фрэде; папа признался, что вначале подозрительно отнесся к моему внезапному появлению:

— Вот ты, — со смешком говорил он, — если разобраться… если разобраться… отец в лагере, мать… вся твоя кровь для них вражья… И к тому же ты не отрекся! Ведь так?! Ах, от тебя этого не требовали… А почему? Ты окончил школу, поступил в институт… Еще небось и член этой ВЛКСМ? Скажи, тебя никогда не вербовали? Никогда?! А меня столько раз, и в лагере, и даже, представь себе, теперь пытались. А тебя — нет? Никогда? Такая вот удивительная история. Нет, право, все, что с нами со всеми — это проза нашей страны, а вот то, что с тобой, — это и есть приключение! Ну что ты побледнел? Думаешь, вот он, закоренелый сталинист, пострадал за собственную веру, точнее, за неверие, недостаточное неверие…

Он отвел глаза, пошевелил губами, пробуя на слух различные варианты фразы, потом, спохватившись, с раскаянием в голосе добавил:

— Вот ведь что может натворить с сознанием общественное бытие… Впрочем, этого тебе, к счастью, не понять… Слушай, а кто-нибудь знает, что ты у меня?

— Нет, никто, — заверил я.

— Никто? — повторил он. — А где адрес взял?

— В адресном бюро, — ответил я.

— А какого я года?

Я назвал.

— А откуда ты это узнал?

Я полез в карман и, как Остап Бендер, предъявил ему квитанции со словами «не значится» и одну — с адресом.

— Прости, — сказал папа, — прости, прости меня, пожалуйста, я, наверное, сумасшедший, но я — правда — не был таким… Ты меня помнишь?

Я слегка пожал плечами.

— Были — забыли, быльем заросли, — пробормотал папа, о чем-то сосредоточенно думая.

— Я тебе верю, — вдруг торжественно объявил он, — и докажу это, но сначала ты должен честно ответить мне на один вопрос: ты пришел, чтобы вернуться?

— Нет, спасибо, — поспешно ответил я и ужаснулся этому застольному «спасибо»…

— Ага, ага, — мне показалось, что папу это обрадовало, — тогда слушай: я дам тебе на хранение одну вещь — это моя жизнь, не та, что прожита, а та, которой только предстоит жить. На хранение, это не потому что боюсь, что она пропадет — вот видел Фрэда? Там, — он махнул рукой, — сохранится. А тебе, чтобы у тебя^ она была!