Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

«Вы спрашиваете себя: — А был ли мальчик? Я отвечаю вам: — Разве я сторож брату моему?! Вы спрашиваете: — Что было вчера? Я отвечаю: — Вчера будет… завтра!»…

Так ли нужна была Макасееву отсутствующая под письмом подпись, когда оно без слов рассказывало об авторе больше, чем тот мог предположить?

…Итак, письмо было адресовано лично ему, Макасееву, что означало информированность автора о том, кто ведет расследование. Кроме коллег это знали только допрошенные им свидетели… Следовательно, пишущую машинку, на которой напечатано было письмо, надо было в первую очередь отыскивать у них, на работе и дома…

Прервав размышления, Макасеев немедленно приступил к оперативным мероприятиям: отправил на экспертизу конверт, полагая, что при заклеивании на нем могли остаться отпечатки пальцев; дал отдельное поручение по розыску пишущей машинки, упомянув в качестве первоначальных объектов для проверки — места работы Светланы Чеховской, ее отца, ее мужа, а также домашнюю машинку друга афганского короля; заодно щедро перечислил и машинописные конторы, ателье проката, редакции…

И только после этого вновь вернулся к своим размышлениям:…письмо было опущено в Прокуратуре в ящик, а это означало, что либо он прошел совсем рядом с убийцей и, спугнув его, заставил предпринимать шаги, либо что автор торопится сообщить что-то неотложное… В первом случае Макасеев готов был поклясться, что видел убийцу там, в окне, рядом со Светланой Чеховской, в ее домашнем халате (так вот почему она была в своем детском?!). Во втором — автор надеялся, что следователь, расшифровав потаенный смысл письма, поверит собственной проницательности и пойдет неверным путем.

Что ж, расшифровать все равно необходимо:

…«Вы спрашиваете себя: "А был ли мальчик?" — ясно, что автора письма не устраивает обращение следователя к детству Игоря, выяснение, кто он на самом деле, чьего роду и племени… Кого же, если задуматься, может это встревожить? Кого и чем?! Отца Игоря? Сарычева? Чеховского?

…«Я отвечаю вам: — Разве я сторож брату моему?!» — так Каин возразил Богу, проводившему расследование.

Макасеев усмехнулся сопоставлению, подумав, что напрямую от Бога могут вести свою линию только скульпторы и следователи… Но что означает эта фраза в контексте письма? Признание через отрицание? Интересно, был ли у Игоря брат или вообще хоть какой-нибудь родственник, кроме отца?

На чистом листе бумаги он начертил круг и поместил в него то единственное, что совпадало при анализе и первой, и второй фразы, — слово «отец».

…«Вы спрашиваете: — Что было вчера? Я отвечаю: — Вчера будет…завтра!» — Смысл, если таковой имелся, содержался, естественно, в ответе, поскольку сам вопрос лишь фиксировал знание автором действий следователя. «Вчера будет… завтра» — но что было «вчера»? Убийство! Автор обещает, что оно… произойдет «завтра»…

Занятно…

Макасеев перевернул страничку календаря, поскольку не мог в этот момент забыть о том, что письмо стремились доставить точно в срок и по назначению, а значит «завтра» подразумевало конкретную дату — и впрямь на листке календаря он увидел знакомую цифру: ровно год назад совершено было убийство, ровно год — вот почему письмо обещало ему завтра, конечно же, не новое преступление, а раскрытие прошлого. Только так можно было понять намек… Только так…

Чувствуя, что он обрел столь необходимую для интуиции инерцию понимания, Макасеев рискнул позвонить в НТО, чтобы узнать, нет ли отпечатков пальцев на конверте, и был оскорблен в своих надеждах, услышав, что ничего не обнаружено… А ведь чувствовал в себе ток, позволяющий наугад отыскивать пресловутую иголку в пресловутом стоге…

Но едва он положил трубку, как раздался звонок и эксперт-криминалист, первым делом потребовав с него бутылку армянского, сообщил, что среди многочисленных оттисков, снятых со шрифтов различных машинок, один несомненно совпал с оттиском, то бишь с текстом анонимного письма…

— Чья машинка? — как можно небрежнее спросил Макасеев.

— Черт его знает… из ателье проката… ведь надо же быть таким идиотом, чтобы в прокате брать — там же все паспортные данные списывают, — разглагольствовал эксперт…

Спустя час выяснилось, что машинку, сданную лишь вчера, взял год тому назад гражданин Левин Алексей Семенович, 1902 года рождения, уроженец Одессы…

…Прошел год или даже больше. Первое время я искал встречи со Светкой — мне казалось, что стоит нам увидеть друг друга, как искра проскочит между нами, некая «павловская» лампочка замигает, звоночек зазвонит…

Полагаясь на интуицию, которая представлялась мне психологической ипостасью инстинкта, я произвольно бродил по улицам, посещал немодные спектакли, забрел даже на «Динамо» и, лишь отчаявшись, вновь вернулся под окна дома Чеховских. Все тщетно: Светки нигде не было, Гретта мне не писала, Светлан напрочь исчез…

А может быть, это исчез я? Может быть, все они, все вместе, сидят за праздничным или ломберным столом, где пустует один стул для меня, четвертого, а я затаился в шкафу, закутавшись в пеструю Греттину шаль, ткнувшись носом в детский Светкин халатик, шурша, точно мышь, страницами рукописей Светлана. И никто не спохватится, не окликнет меня, потому что им кажется, что, однажды войдя в их жизнь, я навсегда в ней и остался…

Но кто же тогда тот, небрежно одетый, небритый, вечно в кедах, пьющий… да, пьющий?! Как кто? Конечно же, Светлан!

Стоило мне задуматься и определить, какую роль я бессознательно играю, как я… стал играть ее со знанием дела: отпустил бороду, ходил на спектакли с авоськой, пропахшей селедкой и луком, у газетных стендов уничижительно высказывался по поводу внешней и внутренней нашей политики, хотя прежде считал, что для меня она кончилась, когда Чеховский сказал: «Иди!» — и подтолкнул к дверям из детдома…

Игра?

Конечно же, очередная игра, продолжавшаяся под незримым одеялом одиночества до того момента, пока его не сдернули нежданным окликом в самом неподходящем месте, в самый неподходящий момент: раз в неделю, по субботам я отправлялся за свежим кофе в лучший магазин на улице Кирова… для себя покупал картошку, селедку, лук, четвертинку; ждал до пятницы, сам выпивал кофе и в субботу под вечер снова шел тем же путем за новой порцией, свежепомолотого.

Так вот, однажды с пластмассовой сумкой через плечо я стоял в очереди за «арабикой», когда услышал свое имя и увидел Алису Ерофееву, махавшую мне рукой из очереди в отделе чая. Я помахал ей в ответ, надеясь вовремя улизнуть, но тут заметил, что Алиса не одна — рядом с ней, не оборачиваясь, стояла Светка Чеховская…

Сбежать? Сбросить кеды и объявить себя советским хиппи? Или явиться перед ней таким, какой есть, то бишь молчаливым укором…