Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Сообщения Борис не стер. Вера открыла последнее. Красное сердце. Ее собственное тут же забилось где-то в горле. Вера открыла предыдущее. Легко запомнила место и время встречи. Два часа дня, на скамейке Берлиоза. Смайлик. Двоеточие со скобкой хохотало над ней. Вера тихо вернула телефон на ночной столик, пока руки не затряслись сильнее.

Вера выкрутила душ. Обрушились водяные иглы. Повис «белый шум». Под его покровом Вера тихо вышла в прихожую. Пальто и сапоги были скомканы в большой сумке через плечо. Дверь не скрипнула. Запирать ее за собой Вера не стала – побоялась щелчка. Побоялась Виктора, его слуха, всегда настроенного на нее.

И точно. Едва входная дверь сомкнулась со своей рамой, голова Виктора высунулась в коридор. Он опять был похож на ласку, которая почуяла мышь. Но ничего странного не заметил. Послушал. Из ванной мирно шумел душ.

Виктор посмотрел на часы: дело к половине второго. Времени еще навалом. Чтобы все обсудить и разметить действия.

– Ань! – крикнул.

Сестра что-то ответила недовольным голосом. Виктор вышел. Так как отпуск его еще не истек, Виктор позволил себе вместо пиджака надеть поверх рубашки свитер. Легонько стукнул в ее дверь.

– Да, заходи, – пригласила сестра.

Но комната была пуста.

– А ты где?

– В шкафу.

Виктор прошел через всю комнату, отодвинул занавеску и вошел в другую, поменьше. В самые давние, еще дореволюционные времена, в ней, вероятно, жила няня – няня тех детей, которым предназначалась большая, Анина комната. В комнате няньки Аня устроила гардеробную.

Аня сидела на коленях перед полками.

– Думаю, что делать с этой уродской сумкой.

Виктор не считал себя компетентным в вопросе. Сумка напоминала портфель, вот все, что он мог сказать. Еще припомнился мультик, который он видел в детстве: вроде бы похожая сумка была у вредной старухи Шапокляк. Во всяком случае, такие сумка навевала ассоциации: что-то сухое, угловатое, старушечье.

Но ассоциациям Виктор предпочитал цифры. А раз их не было, то перевел разговор на то, что думала сама Аня:

– Она тебе больше не нравится?

– Она мне никогда не нравилась.

– Зачем же ты ее купила?

– Папа купил. Сюрприз типа. Лучше бы отдал деньги в фонд защиты животных, честное слово. Если все равно на что выкинуть.

– Верни ее в магазин.

– Я звонила. Они говорят, у них совсем недавно был возврат ровно по такой же точно модели. Какая-то женщина вернула свою. Точно такую же.

– Видишь. Ну значит и…

– О, ты что. За это западный менеджер тут же уволил русского. Так что пойти навстречу они больше не могут… А где мама?

– Я как раз тебя хотел спросить: а сейчас что с мамой?

Аня подняла свой портфель, оглядывая:

– Сейчас все хорошо. Она немного поплакала из-за балерины. Но там серьезного ничего и не было… На ебэй ее теперь, что ли, выложить?

Спиной Аня почувствовала, что ее никто больше не слушает.

– Вить? – обернулась она.

Но успела уловить только взмах закрывшейся двери.

Петр смотрел в окно. Справа белели стены дома, выгибалась мощная арка над стеклянным подъездом.

В окно справа – за дорогой, за оградой, за стволами уже оголившихся деревьев была хорошо видна скамейка.

Она была пуста. До двух еще оставалось десять минут.

Но и в два Борис не явился.

Вскоре подошла и села тетка в вязанной шапочке. В шапочке и в темных очках – видимо, хорошо поддала вчера, раз нацепила очки даже от неяркого осеннего света. Она села. Потом пополз сизый дымок. Она курила.

Мимо скамейки катила высокую коляску женщина в куртке, стеганная блестящая поверхность которой напоминала поперечные сегменты на брюшке насекомого. На голову был натянут капюшон. Верх коляски был поднят, защищая лежавшего внутри пассажира. Но видимо, нервная мамашка все равно сделала курившей замечание.

В два пятнадцать вязаная шапочка так и торчала над скамейкой. Дымка уже не было. Но и Бориса не было. Ни на скамейке, ни на дорожках. Ни на тротуаре Бронной.

– К черту, – сделал вид, что ему не досадно, Петр, пообещал в воздух Борису: – Я тебя все равно выманю.

Он не знал как.

Проверил в зеркала: движение по одной полосе, по другой. Чисто. Вывел машину на полосу движения и рванул с Малой Бронной на максимально разрешенной здесь скорости.

Мамаша в насекомовидной куртке докатила коляску до угла. Сунула себе между щекой и капюшоном телефон:

– Объект женского пола появился в указанное время на указанном месте. Выполнено по плану.

Потом сменила тон:

– Еще не хватало. С ножом по центру Москвы разгуливать… Я же мать! – саркастически пояснила она, наклонилась под купол коляски, поправила одеяльце на пластмассовом пупсе:

– Погуляю. Присяду на скамейку. Посижу, повяжу. Если спицу где-нибудь не обронила. Потом снова гуляю.

«Проверь результат», – велел ей Антонов.

– Разумеется, – с легкой обидой закончила разговор она: ее – проверять? Свою работу она делала идеально. Но с приказами не спорила.

Убрала телефон. Покатила коляску дальше – мимо сидящих на лавочке пенсионеров, мимо других мамаш с колясками. Сделав полный круг, она еще раз прошла мимо сидевшей на скамейке женщины в вязаной шапочке и темных очках.

Спицу, торчавшую в груди, было почти не видно, если не знать, что она там.

Женщина сунула руку в коляску, пощекотала пупса.

Коляска покатила дальше – на этот раз к выходу из сквера.

Если бы я был циником (мне правда жаль: цинизм иногда не помешал бы), то сказал бы, что время для моих откровений выпало очень неудачное.

Бориса я еще никогда не видел таким молчаливым, таким замедленным, прямо скажем тормозным. Полагаю, потому что не видел его под действием сильного успокоительного. Глаза у него были тусклыми и от собеседника к собеседнику передвигались с запаздыванием.

Но другого выбора не было: все шли с соболезнованиями. Президент прислал венок и даже лично приобнял Бориса. Остальные старались не отставать.

Не знаю, что бы сделал Борис без этих таблеток. Забился в угол? Гонял на машине по Садовому кольцу, нарезая круги, пока его не приняли бы дорожные менты? Напился? Загудел у телок с кокаином на титьках? Ушел в отставку? В монастырь? Я уже ничего о нем не знаю.

А раньше казалось, что знал.

– Привет.

Он не ответил мне из кресла. Дети стояли у спинки позади.

– Печальный повод свидеться, – сказал я. Опять в пустоту. Как будто говорил не перед людьми, а перед семейным портретом в раме.

Все трое смотрели на меня. Все трое, все в черном: Борис, Виктор, Аня. С некоторыми портретами такое бывает: кажется, изображенные люди смотрят на тебя, водят за тобой глазами.