Александра Маринина - Чувство льда

– Меня – пытается. Видишь ли, нашей тетушке кто-то пишет письма с невнятными угрозами, и она уверена была, что это делает отец ее племянников.

– Да ты что? – Глаза у Наны широко раскрылись и в течение тех полутора десятков минут, пока Антон излагал ей эпопею своих контактов с Любовью Григорьевной, оставались такими круглыми, что трудно было даже заподозрить в ней корейскую кровь.

– Понимаешь, – закончил Тодоров, – отец нашего шефа и его брата, к судьбе которого приложила руку Тамара Леонидовна: она имела контакты с сотрудником КГБ – я проверил это по своим каналам, – и этого человека сажали не без ее участия, – он давно умер, а его законный сын этих писем не писал, но тетушка ни в какую не хочет в это поверить. Ей во что бы то ни стало нужно, чтобы автором писем оказался единокровный брат ее племянников. И я чувствую, что где-то она врет. Или врет, или недоговаривает. И не могу понять почему. Ведь ей же хочется, чтобы я нашел того, кто шлет ей письма, и решил как-то вопрос, ей действительно этого хочется, и в то же время она не дает мне возможности выполнить свое же собственное поручение. Тут есть что-то такое, чего я никак не могу уловить.

– Ничего себе, – она раскачивалась, сидя на диване и держа в руке пустую чашку, чай из которой уже давно выпила, – вот это история! Значит, Саша и Андрюша не знают о том, что с их отцом сотворила их же бабуля! Могу себе представить, что будет, если они узнают… Кошмар!

– Нана, – Тодоров ласково взял ее за руку, словно пытаясь остановить поток эмоций, – можно задать тебе один вопрос?

– Конечно.

– Прошло две недели, даже чуть больше, с тех пор, как ты передала мне конверт от Любови Григорьевны. Я работал, выполнял ее поручение, но ты за это время ни разу не спросила меня, как дела, что за поручение, как я его выполняю. Почему? Тебе не интересно? Или ты получаешь информацию из другого источника?

Она почувствовала, как запылали щеки. Он прав.

– Честно скажу, я периодически напрочь забывала об этом, – призналась она. – Когда тетушка явилась ко мне с конвертом, я уже была с температурой и жуткой головной болью, да ты помнишь, наверное, ты же сам меня в тот день домой отвозил.

– Помню, – кивнул он.

– Ну и стерлось как-то из памяти, а если всплывало, то редко-редко. Ты обиделся?

– Не в этом дело. Ты говоришь – всплывало в памяти редко-редко. Значит, все-таки всплывало. Почему же ты не спросила ни разу? Ведь мы с тобой в последние дни много бываем вместе, каждый вечер, каждое утро. Почему, Нана? Ты знаешь что-то такое, что мне неизвестно?

– Да нет же, – она обняла Тодорова и прижалась щекой к его шее, – я стеснялась.

– Ты – что? – переспросил он изумленно. – Стеснялась?

– Ну да. Не хотела, чтобы это выглядело так, будто я тебя контролирую, не доверяю твоему профессионализму. Я дала тебе задание и могу быть спокойна, оно будет выполнено в те сроки, в какие это возможно, и, когда все будет сделано, ты придешь и сам доложишь, а если я начну тебя дергать каждый день, ты можешь подумать, что я стою у тебя над душой, как у нерадивого работника.

Она говорила совершенно искренне. В романе с подчиненным огромное количество минусов, и один из них состоит в том, что лишний раз ни о чем не спросишь, чтобы не обидеть человека. Почему-то Нане это виделось именно в таком свете: любого подчиненного можно и нужно контролировать, а своего любовника – нельзя. Неловко как-то.

Она преодолела смущение и бросилась в атаку:

– Но ведь и ты за эти две недели ни разу сам не заговорил об этом деле. И я тоже могу спросить: почему?

– Можешь, – согласился он. – И я тебе отвечу. Но сначала еще один вопрос: ты не открывала конверт, который передала Любовь Григорьевна?

– Нет. Мне не до того было. Он был, кажется, заклеен, впрочем, я смутно помню, совсем была плохая. А что? Надо было открыть?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Может быть. Нана, ты помнишь, как принимала меня на работу?

– Господи, – она в изумлении отстранилась от Антона и поставила наконец пустую чашку на стол, – а это-то здесь каким боком?

– И все-таки, – настойчиво проговорил он, – помнишь или нет?

– Конечно, помню.

– И ты помнишь, что я тебя предупредил: я менял имя и фамилию. Показывал тебе все документы, справки. Помнишь?

Она поняла, что для Антона очень важно, чтобы она помнила. Он хотел быть важной частью ее жизни, а не просто товарищем, с которым и ночь провести приятно. Нана постаралась мобилизоваться и быстро восстановить в памяти детали, которые давно выбросила из головы.

– Ну конечно. По рождению ты был Юрцевичем Владимиром Сергеевичем. Я пока еще в своем уме. Твой отец был дважды судимым диссидентом, и после его смерти стали периодически появляться какие-то сомнительные личности, которые рассказывали тебе, что сидели вместе с твоим отцом, и просили материально вспомоществовать. Тебе это надоело, и ты сменил имя, чтобы они не могли тебя найти. Ты проверяешь, насколько хорошо я помню все, что касается тебя? – спросила Нана сердито. – Я не задала тебе ни одного вопроса в связи с тетушкиным заданием, и теперь ты решил, что это проявление равнодушия с моей стороны?

Она слышала себя словно со стороны и безмолвно удивлялась. Ни разу за все время знакомства с Антоном она не вспомнила и не произнесла даже мысленно его настоящую фамилию, словно и не знала ее никогда, и теперь, отвечая на его вопрос, поразилась, до чего легко вспомнилась не только фамилия, но и имя, и обстоятельства, заставившие Антона их изменить. Она вспомнила даже, как выглядели те документы, которые он ей тогда показывал. Оказывается, ее память сохранила так много мелочей, касающихся Тодорова! Неужели она сама себя обманывает, и Антон на самом деле значит для нее гораздо больше, чем она привыкла полагать?

Нана так увлеклась своим неожиданным открытием, что не сразу уловила скрытый смысл слов, которые сама же только что произнесла. Дважды судимый диссидент, имевший сына и умерший несколько лет назад… И почему Антон спросил, заглядывала ли она в конверт? Неужели?..

– Тоша, – тихо и осторожно сказала она, – человек, которого разыскивала Любовь Григорьевна, – твой отец?

– Да, – просто ответил он. – Видишь, как совпало… Папа давно умер, еще в двухтысячном году, так что никаких писем он ей писать не мог. И про себя я знаю, что не посылал ей писем. Значит, их пишет кто-то третий. Но почему-то Любови Григорьевне эта мысль не по душе, она изо всех сил пытается убедить меня в том, что их присылает сын Юрцевича, то есть я. Нана, я не понимаю, как мне вести себя с ней, я совсем запутался. Я не могу сказать ей правду, наврал насчет сына Юрцевича… Черт знает что!

Он встал, прошелся взад-вперед по комнате, сжимая ладонями виски.