Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Впервые он будто очнулся, повернул обратно, стал спиной к грани, отделявшей живых от мертвых; он ужаснулся своему образу жизни, своим одиноким сумасшедшим ночам, которые проводил, ожидая покойницу, и лишь одну ее… остальные были не в счет. И как он только не спятил! Да и сколько можно было жить одному?

Он привез ее с собой – ту, которая первой из всех других осталась рядом с ним до утра, и проснулась вместе с ним, и стала его женщиной… несомненно, его женщиной! Как будто кто-то шепнул это ему в ухо… одобрил и разрешил. Она?.. Или они ?.. Потому что в тот самый день, когда Инна осталась с ним в его номере, в тот день, когда он, повинуясь неизвестно какому толчку, вошел в первый попавшийся ювелирный магазин и, полуослепленный южным солнцем, страстью и нетерпением, купил первое попавшееся кольцо, – в этот день умер от внезапного инфаркта тесть. И оставил почти все ему. Не двум племянникам-работягам – автослесарю и виртуозу-сварщику, – а ему: почти чужому и одновременно самому родному, одной крови … другой крови. Олиной, мгновенно свернувшейся от смертельного яда, или его, вздувающейся кровавыми пузырями на губах, когда он из последних сил шептал: «Ищите, кому выгодно! Ищите…»

Племянники получили достаточно, чтобы купить по квартире, по машине, по шубе жене… а о большем они и не мечтали – ну, разве что в недосягаемую Турцию слетать или там в Египет на недельку, один раз, чтобы потом показывать фотографии в альбоме: вот он, а вот пирамиды, а вот верблюд или там турок возле прилавка с золотыми цепочками толщиной в палец, – это они на дядькино наследство тоже вполне могли себе позволить.

Сначала он даже переживал, а потом понял всю мудрость покойного тестя: и что бы они делали с этими немереными миллионами, те, кто не был назначен для такой жизни? У кого были золотые руки, но со скрипом шевелились мозги? Все бы пошло прахом – и скорее рано, чем поздно. Он принял наследство, письмо тестя и небольшой пакет.

«Я купил его в подарок к годовщине вашей свадьбы, – писал тесть. – Перстень старинный, возможно, и подлинный. Камень уж точно подлинный, носил к ювелиру. Думал, будет с намеком, что встретите вместе и рубиновую свадьбу, не только самую первую. Ты мою Оленьку любил и любишь, и ты, Николай, мне родней родных. От денег не отказывайся, племяшкам я оставил разумно, остальное – тебе. И еще: женись. Не всем везет так, как мне с тобой, а то и оставить нажитое будет некому. В конце жизни это хорошо понимаешь. Когда-то я мечтал, что у вас будет дочка, назвали бы ее Николь – Николай и Ольга… Женись, Коля, а с подарком моим теперь делай что хочешь: хочешь – вынь камень, переделай, хочешь – продай, но я хотел бы, чтобы ты его хранил. Как память обо мне и об Оленьке…»

Случись это несколькими месяцами раньше, он бы заплакал, читая «…назвали бы ее Николь – Николай и Ольга…». Непременно заплакал бы… и Оля пришла бы к нему, и стала бы его утешать, и села бы рядом, и прижалась бы к нему…

Однако теперь у него уже была Инна.

Он положил прощальное письмо тестя на стол и открыл коробку. Перстень, явно старый и не очень красивый, показался ему грубоватым, но камень действительно был великолепен. Огромный, кроваво-красный, со звездой внутри, он магнетически притягивал взгляд и не то обещал что-то, не то от чего-то предостерегал…

Он осторожно достал перстень, примерил на собственный палец. Кольцо, казалось, мгновенно приросло к нему, хотя и выглядело чужеродным, из другого времени . Или из другого мира ?

Да, он прав – тот, кто оставил ему и капитал, и кольцо. Он женится и родит ребенка – может быть, даже не одного. Чтобы было кому потом все оставить: деньги… мысли… жизнь ? Да, и жизнь: жизнь как подарок, как образ существования, как продолжение его самого, в конце концов!

Перстень на его руке светил ровным и пристальным светом зрачка посередине, словно тоже примеривался к нему, пытался понять, каков новый хозяин. И словно ободрял, и одобрял, и подталкивал, и понукал… И он, кажется, понял к чему. К продолжению рода. К тому, что совершенно бессмертно.

У нее мало времени… да нет же, у нее уже почти совсем нет времени! Прошло две недели… две томительные недели, и за это время она совсем извелась и исхудала так, что даже свекровь стала посматривать на нее с сочувствием и надеждой: и травить не придется, брать грех на душу, сдохнет сама…

Лукреция проскальзывает мимо своей копии: муж заказал ее портрет в виде юноши, молодого человека, к тому же в одеянии священника. Художник, не интересуясь и не спрашивая лишнего, исполнил заказ. Она останавливается и смотрит в свои собственные, хорошо узнаваемые глаза: не святые, не тихие, а сейчас особенно бунтующие, мятежные глаза. Сколько слухов, один нелепее другого, о ней ходит! И части их она обязана не только досужим и суеверным римлянам, испортившим ей столько крови, но и этой старой ведьме, своей свекрови! Например, герцогиня любит нашептывать на ушко тем, кто непременно разнесет эту новость дальше, что невестка отравила собственных отца и брата! Послала им бутылку приправленного смертельным ядом вина. Отравление – излюбленный прием Борджиа; но в этот раз он сработал против них самих. Дорогим вином, предназначавшимся для кардинала да Корнето, виночерпий по ошибке наполнил чаши отца и сына. Какие же дурные, злобные сплетни! Она не умеет готовить смеси из ядов, она никогда этим не занималась! Она не хотела и не хочет этого… и, видит бог, сейчас ее к этому просто вынуждают!

Процокали копыта по булыжнику во дворе, заржала лошадь, и Лукреция опрометью, наступая на подол, бросилась к окну. В глазах стало черным-черно, и, наверное, поэтому она приняла приехавшего за того, кого все эти дни ожидала. Ожидала с трепетом, страхом и несбыточной надеждой, что он не вернется. Пропадет, сгинет в дороге, окажется в руках разбойников, подавится куском в трактире и задохнется, умрет от лихорадки, свирепствующей в это время года в окрестностях Рима. Болота, малярия – вот истинные виновники смерти отца и Чезаре! Малярия – так сказали лекари, – а вовсе не яд, нет, не яд! Она вспомнила собственный ужас, когда увидела, во что уже через сутки превратились их тела: посиневшие, раздутые, обезображенные, неузнаваемые… Любимые, столько раз целовавшие ее губы, обнимавшие ее руки… Треснувшая пятнистая кожа, сочащаяся изнутри гнилая сукровица… Никакая это была не малярия! Это был яд… несомненно, яд! Но не она его им послала! Не она! А сейчас это должна сделать именно она, иначе будет поздно… если уже не поздно!

Всадник соскочил с лошади, и она перевела дух. Вцепилась побелевшими пальцами в раму с мелкими стеклами, хватала ртом застоявшийся, раскаленный, пахнущий голубиным пометом воздух…