Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

Катя развела руками.

– И обыска, как я понимаю, не было?

– Нет, а зачем? Все и так понятно.

– Возмутительная беспечность, просто возмутительная! Итак, девочка, вот как мы поступим. Запиши мой телефон, и как только вспомнишь что-то важное – сразу звони, не стесняйся, и сама будь внимательна и осторожна. Если смерть твоей тетушки не случайна, то тебе тоже может угрожать опасность.

– Да ну… Уже год прошел, а я жива-здорова.

– Дай бог, если так, – Гортензия Андреевна покачала головой, – дай бог, девочка, дай бог.

После суда Ордынцев чувствовал себя потерянным и не совсем понимал, что ему делать и за что хвататься. Естественно, поставил по бутылке хорошего коньяку Морозову и психиатру, выпил с ними, но пока не мог осознать, что все позади и можно жить как раньше.

Хотя, с другой стороны, это не освобождение, а затишье. Пока работаешь врачом, всегда есть риск загреметь на нары, так что сильно расслабляться смысла нет.

Эта бодрящая мысль пришла ему в голову воскресным утром за чашкой кофе. Иван Кузьмич повел Костю в Зоомузей, и Ордынцев сибаритствовал в одиночестве.

Заварив себе еще чашечку, он вспомнил гада Тарасюка, как этот, мягко говоря, неумный человек с растущими из задницы руками унижал его в суде и имел на это право только потому, что с помощью подхалимства и подкупа получил ученую степень за свою убогую научную работу.

Вообще, Ордынцев всегда считал, что диссертация ради диссертации – дело недостойное, и писать ее надо, только когда тебе реально есть чем поделиться с человечеством, иначе это профанация науки, вот и все. Бог знает, как в других областях, а по его специальности только процентов десять работ содержали какие-то ценные идеи и имели реальную научную новизну, остальные представляли собой раздутые статистические отчеты, обрамленные словоблудием. Ну а тарасюковская работа даже на звание отчета претендовать не могла, потому что Ордынцев прекрасно знал, как тот подбивал свою статистику. Они с Морозовым даже говорили: «Есть ложь, есть наглая ложь, есть статистика, а есть диссертация профессора Тарасюка».

И тем не менее, хоть вклад профессора в науку равен нулю или даже отрицательной величине, ученые звания дают ему полную индульгенцию от уголовного преследования. В операционной он может творить любую херню, лечить сепсис подорожником, а внутричерепные гематомы сеансами экзорцизма, слова против никто не скажет, ибо он не просто идиот, а ученый. За смерть больного на скамье подсудимых будут всегда отдуваться рядовые врачи, которые или недоглядели, или неверно доложили, или еще что – не важно, суть в том, что профессор всегда прав.

Ордынцев усмехнулся, зачерпнул сгущенки, разболтал ее в кофе, а потом облизал с ложечки остатки. Самый вкусный момент дня…

С другой стороны, усмехнулся он, если этот самовлюбленный напыщенный олигофрен сделался доктором наук, то я чем хуже? Почему бы не наваять для начала кандидатскую, от которой и не требуется особых прорывов, цель ее – всего лишь доказать, что человек способен к самостоятельной научной работе.

Ну неужели нет, в самом-то деле!

Тем более и задумки имеются, и Тарасюк, получив кафедру, ко всеобщему удовольствию свалил из больницы.

Ордынцев прилег на диван и закрыл глаза. Для начала хорошо бы узнать, сохранились ли чертежи, которые они делали с Михальчуком, или родственники отнесли их на помойку. Страшно ругая себя за разгильдяйство, Ордынцев поехал на работу, ибо точно помнил, на каком именно клочке бумажки у него был записан телефон Михальчука и где этот клочок должен лежать. Обладая хорошей памятью, Ордынцев редко пользовался записной книжкой, но поскольку Михальчук умер год назад, номер его, понятное дело, забылся.

Как ни странно, но заветного обрывочка в ящике стола не обнаружилось. «А путь в науку-то тернист», – ухмыльнулся Ордынцев и полез в шкаф, где в самой нижней секции валялись журналы поступлений, которые старшая сестра ленилась сдавать в архив. К счастью, журнал за прошлый год был еще на месте, и Ордынцев довольно быстро нашел данные Михальчука. Телефона, правда, не было, только адрес, и, немного поколебавшись, Ордынцев собрался в гости, рассудив, что если и пошлют подальше, то можно потерпеть ради науки.

Сын Михальчука, крепкий лысый дядечка лет сорока, сразу его узнал и даже не слишком удивился:

– Владимир Вениаминович, какой приятный сюрприз, – воскликнул он, радушно поводя рукой с зажатым в ней половником, – заходите, заходите.

Ордынцев ступил в стандартную малогабаритную квартирку, скромную, но удивительно уютную.

Впустив его, хозяин быстро убежал в кухню, и в открытую дверь Ордынцев видел, как тот, облаченный в кокетливый фартук с подсолнухами, вдохновенно мечется возле плиты.

– Я на минуточку, – прокричал Ордынцев ему вслед, – и по делу.

– Ничего не знаю, вы должны остаться обедать. Я создаю шедевр!

– А, ясно, – Ордынцев стал снимать ботинки, но тут из комнаты вышла полная женщина и сказала, чтобы проходил так.

– Неудобно…

– Все в порядке, у нас ковров нету.

Ковров действительно не было – ни на полу, ни на стенах.

– Вы извините, что я вас потревожил в выходной день, но у меня к вам дело такого рода…

Ордынцев откашлялся, подыскивая такую формулировку, чтобы не огорчить этих приятных людей, если окажется, что они выбросили чертежи, но тут в комнату заглянул хозяин и сказал:

– Все готово, прошу к столу.

Ордынцев снова стал отнекиваться, но его никто не слушал, и он занял почетное место во главе маленького кухонного столика.

Заявленный шедевр оказался обычной картошкой с мясом, приготовленной на уровне больничной кухни, но Ордынцев, покатав картошку во рту на манер старого вина, закатил глаза и сказал, что это восхитительно.

Жена засмеялась, а вслед за ней и муж.

– Да ладно вам! Вот всегда так! Танечка между делом тяп-ляп – и произведение искусства, а я полдня потрачу на шедевр, а на выходе серая и пресная субстанция.

– Такое не только на кухне происходит, – фыркнула Танечка.

– Нет, правда, очень вкусно, – сказал Ордынцев и заработал вилкой, потому что действительно проголодался.

Ему стало хорошо и спокойно, как будто дома, и вдруг подумалось, что он с женой тоже жил бы так, если бы она не умерла. Тоже бы смеялись вместе, и по выходным он повязывал бы фартук и кухарил, а Костя помогал бы ему, и они бы спрашивали: «Саня, что ты хочешь? Что приготовить тебе?», а жена бы смеялась: «Пока вы меня не вовлекаете в ваши игры, делайте, что хотите!»

Да, у него было бы так же, радостно, без изматывающих страстей, простое обывательское счастье. Может, кому-то оно и кажется мещанским и недостойным, а ему пришлось бы в самый раз…