Сергей Венедов - Улики против улик

Лера развернула бумагу и жадно стала читать:

«Родные!.. Наверно, это не по-мужски, но я болен и сил продолжать бороться уже нет … Вы должны знать правду… Судьба снова жестоко обошлась со мной. Когда вас вызовут, то, наверно, сообщат, что я обвиняюсь в растрате и, возможно, в убийстве. Около месяца назад я проверял отчётность и обнаружил ошибку в накладных на поставку партии древесины Волжанским леспромхозом. Древесина эта пошла на экспорт, а её провели по статье поставок на внутренний рынок. Видимо, ошиблась ЭВМ, а никто не проверил. Триста тысяч рублей повисли в воздухе. Присвоить эту сумму не составляло никакого труда. Достаточно было оформить распоряжение о перечислении её на депонентский счёт, а потом … Остальное — дело техники. Но кошмарная цепь ошибок на этом не кончалась. Мой друг попросил на время выписать липовую заявку на эту сумму. Документы прошли через меня, но по ошибке копию, к своему ужасу, девушки дали на подпись Ларичеву, и он машинально подмахнул — тогда он временно замещал главного бухгалтера. Любая оплошность грозила нам обоим судом. О себе я в тот момент не думал, моя песенка была спета, — как доказать, что я не собирался присваивать эту сумму, — важнее было отвести удар от человека, который взял меня в министерство под свою ответственность. Ему я был обязан всем. И я не придумал ничего лучшего, чем изъять из папки эти злосчастные документы, лишь бы не вскрылось, что он визировал их. С тех пор я держал документы при себе и всё время ждал, что мне предъявят обвинения, потому что, вы знаете, за мной тянется „прошлое“.

А потом всё убыстрилось. Игорь приехал ко мне в „Опушку“ и объяснил, что это не недостача, а он специально просил оформить перевод денег „Донатору“, как бы в залог, „по личной необходимости“, временно. Убеждал меня не торопиться с признанием в подлоге. Собирался быстро вернуть деньги. Мы прервались на ужин, потом разошлись по своим комнатам, а поздно вечером продолжили разговор. И когда я напомнил, что на всех документах стоит его виза и, следовательно, нас могут обвинить в сговоре, он не на шутку испугался. Ему стало плохо с сердцем, он слёг и с трудом двигался. Потом попросил меня взять у него из портфеля лекарство. Я достал ампулу гекардина, положил на тумбочку и поставил рядом стакан с водой. Потом погасил свет и ушёл. Ночью мне не спалось, и утром я пораньше встал, чтобы проведать друга и ещё раз убедить его оставить всё дело на мне. Но я обнаружил Ларичева мёртвым. И уже собрался позвать администратора, как вдруг увидел на полу пустую ампулу, поднял её, машинально повертел в руках, пригляделся и обнаружил, что это был не гекардин, а ксенородон — препарат для морфийной блокады. Название было неразборчиво в темноте, и я его толком, конечно, не рассмотрел, да и не знал в тот момент, что он сердечникам противопоказан. Каким же образом он оказался в коробке с лекарствами? Меня поразила ужасная мысль: Ларичев специально попросил меня дать ему препарат. Решил, что раз от наказания ему всё равно не уйти, так пусть хоть вина целиком ляжет на меня, а он будет выглядеть жертвой. Тем более что я первый, на кого может пасть подозрение. Меня охватила паника. Я зачем-то схватил стакан, взял его бумаги из портфеля, спустился к себе и сжёг их в камине. Потом выбросил стакан в окно, но тут же сообразил, что этим только всё усугубил — на нём ведь должны были остаться отпечатки моих пальцев. Надо было их просто вытереть или совсем уничтожить стакан. Затем уселся в кресло и стал ждать, когда объявят о смерти Ларичева. За оставшееся время я немного успокоился, так как понял, что это конец. В министерстве, конечно, узнают о недостаче и догадаются, зачем Ларичев поехал в пансионат. Исправить что-либо было уже невозможно. На последнем допросе я увидел перед следователем свёрток со стаканом. Меня расспрашивали про ревизию в главке и про пепел в камине. Круг замыкался, и иного выхода у меня не было. Я выбрал сильное снотворное — ренофен. Это не больно. Простите меня. В какой-то момент я хотел признаться во всём следователю. Но не смог. Это не имело уже никакого смысла. Простите…»

Прошло примерно полчаса, прежде чем Лера кончила читать письмо. Она не высказала удивления, не проронила ни слова. Она выплакалась и, видимо, успокоилась. Невиновность её отца доказана. Казалось бы, можно вздохнуть с облегчением. Она посмотрела на Бурова, изобразив некое подобие улыбки. Тот поднялся.

— Письмо было у Ларисы Жаркович, — пояснил он. — В принципе, вы могли бы подать на неё в суд, хотя главного виновника арестовать невозможно… Неверие, трусость, эгоизм… — отчётливо произнёс он. — Ксения Ларичева не верила, что муж поймёт её, и скрывала свою болезнь. Муж не подозревал о существовании в доме ксенородона, иначе был бы осторожнее. Он узнал об этом, только когда увидел и захватил с собой рецепт. Супругам Жаркович было наплевать на окружающих, они дрожали только за свою шкуру. И спрятали письмо, чтобы избавиться от следствия и чтобы улики, паче чаяния, не истолковали против них. Рубцов вообще не верил никому. Вот и разберись, кого судить… Но есть человек, который в этих обстоятельствах действовал если не хладнокровно, то вполне расчётливо — ему было что скрывать.

На улице Лера остановилась у телефона-автомата.

— Мне надо позвонить.

Она набрала номер.

— Лариса? Вы меня слышите?

— Да… — еле слышно прозвучало в трубке.

— Я хотела бы с вами увидеться…

— А разве тот товарищ вам ничего не сказал?

— Да… сказал… Так когда мы увидимся?

Из трубки донеслись только всхлипывания Ларисы.

У дома Леры Буров стал прощаться. Девушка внимательно посмотрела на него:

— Прямо уж так не терпится расстаться? Разве наше сотрудничество на этом закончилось? А как же другие забытые дела…

Вместо ответа Буров резко обнял её и стал беспорядочно целовать в глаза, в щёки, в губы, в шею, куда попадал. Он почувствовал, как тело девушки напряглось и подалось вперёд, словно исчез какой-то разделявший их барьер, а руки её крепко обвили его плечи. В таком странном сплетении они медленно продвигались к подъезду, а потом так же неуклюже втиснулись в лифт.

— Только завтра придётся рано вставать, нас ждёт главное дело — подготовка к аресту преступника, — не к месту успел прошептать Буров.

Лера вскинула на него удивлённые глаза, но ничего не спросила. Не обсуждать же сейчас служебные дела.

В прихожей они стали снимать, но не срывать, как это часто показывают в фильмах, друг с друга одежду — пальто, пиджак и водолазку с Бурова, куртку, свитерок и блузку с Леры. Делали это так же медленно, наслаждаясь каждым мгновением растущего доверия и неодолимого притяжения. А куда было спешить? Никаких показных бокалов с шампанским, никакой суеты, неторопливое и полное овладение друг другом. Нежно целуя Лерину шею, Буров уже не очень соображал, что надо говорить и надо ли вообще, вперёд его толкали мужской инстинкт, природная интуиция и его великое преклонение перед женской красотой, полное соответствие которой он находил в каждом изгибе тела, всё больше и больше открывавшего ему свои тайны. В некоем подобии замедленного танца они наконец достигли кромки по-восточному широкого дивана и присели, так же осторожно, на самый краешек. И когда Буров бережно, на руках, опустил Леру на пушистое покрывало и обнаружил, что из одежды на его избраннице осталась последняя тряпочка, он, крутой следак, аналитик и вообще мент, на минуту замешкался, словно засомневался или опасался, что его неправильно поймут, вернее, не поймут, что это — НАВСЕГДА. Но его поняли и уже ждали.