Анатолий Райтаровский - Азарт простаков

Райка — за телегой:

— Папа! Дай рубль! Я сегодня две пятёрки получила! — Конфет ей хотелось купить. А отец лошадь хлестнул и не оглянулся даже — укатил.

Нет рубля — так хоть совести на копейку имей, слово доброе скажи.

Да и это — ладно! А вот Колю ему ни мать, ни дочки не простили.

Колю призвали в 1939 году, на танкиста обучили. Он в школе тоже из лучших был, особенно по математике. А в конце 1942-го переподготовку проходил в учебной части в Наро-Фоминске, это километрах в ста от Ватутинок.

И тогда напекла мать пирогов с капустой и яичками и пошли они с Райкой Колю проведать. Местами добрые люди на санях подвозили, разок даже машина-полуторка километров десять прокатила. Но в основном — ногами дорогу мерили. А у матери сердце хворое, тяжело ей километры давались.

На третий день добрались. Половину гостинцев Коля тут же, на глазах, умял — не шибко сытно в учебке кормили. На фронт, сказал, через неделю посылают. Но можно отлынить — надо пару бутылок водки казённой начальнику принести.

Мать с Райкой обрадовались, быстрей домой, достали водки, и мать, смиря гордость, бросилась к отцу:

— Дай лошадь, ради Христа!

А отец:

— Не могу! Мне попадёт за это!

И не дал. Ещё раз пройти этот путь сил у матери не было, да и не успели бы.

Коля погиб через месяц — танк при наступлении в Новгородской области провалился в болото.

В 1945-м весной они взяли к себе ещё и Димку, племянника, сына маминого брата Васи, до войны работавшего в Москве на «Шарикоподшипнике» и погибшего на Дону в 1942-м, и его жены Валентины, умершей за полгода до Победы. Восьмилетнему Димке один путь был — в детдом.

Мать с дочками посоветовалась и привезла Димку в Ватутинки. Хоть достаток позволял питание не лучше детдомовского — но со своими жить будет, а не в обиде и без ласки. И ведь вырос Димка, образование получил, инженером стал. А мать любил, как святую и родную свою. Потом, когда в старости одна осталась и сильно хворала, хотел к себе взять. Да мать отказалась. В девяносто пять лет всё сама по дому делала, а Димка в выходные приезжал, помогал.

Золотая свадьба шла дружно, весело. Роза Николаевна и Валентин Алексеевич на глазах помолодели. Фролов молодецки, как полвека назад, под «горько!» целовал жену. А она для приличия отмахивалась, но удовлетворения скрыть не могла.

А ведь Роза тогда не очень и стремилась замуж за Фролова, хотела ещё повыбирать из ухажёров, не он один за ней приударял. Зато матери он нравился безоговорочно: вежливый, опрятный, хозяйственный. Придёт — и обязательно что-то по хозяйству наладит: то крыльцо починит, то дров наколет и воды принесёт. И к Райке — видно — серьёзно относится, а не просто поматросить явился.

Мать Раису и убедила. Как раз полвека и прошло, как Фролов увёз Розу из Ватутинок в свой Ленинград, в родительскую полуподвальную комнату на Фонтанке, семеро на двадцати квадратных метрах. Угол занавеской им отделили для счастливой семейной жизни.

Сосед Вадим, привезший Влекомова, фиксировал всё на видеокамеру, поэтому гости, спохватясь, приглаживали лысины, натягивая на них остатки растительности с затылков и висков. Но пили как в молодости. И Влекомов, стараясь не подкачать, стал накачиваться, а потом и покачиваться.

При этом приглядывался к своему соседу, Валентину Васильевичу Фролову, двоюродному брату «молодого» Валентина Алексеевича. Васильич, как его именовали близкие, того же костромского-чухломского корня, закончил в Ленинграде кораблестроительный институт, работал на Балтийском заводе.

Стал мастером, начальником сборочного цеха, секретарём парткома и в итоге — первым секретарём Василеостровского райкома партии.

Одна деревенька Чухломская, одна семья крестьянская: дед-плотник, в семейном кругу материвший советскую власть вообще и товарища Сталина в частности, а внуки — глава Василеостровского района Ленинграда, директор конструкторского бюро и командир атомной подводной лодки.

Это Алексей, младший брат Валентина Алексеевича. Такая вот «Питерская сага».

Алексея нет среди гостей, уже двенадцать лет как ушёл из жизни. Остались дневники и записки, изданные братьями Валентинами. Командир атомной подлодки — и какая благородная душа, какая бытовая и личная неустроенность!

Но больше всего в его записных книжках Влекомова поразил один эпизод из времени военного отрочества Алексея.

Весной 1944 года послали его вспахать на заморенной колхозной лошадёнке Звёздочке несколько соток под огород.

Силёнок у обоих не хватало, борозда шла криво, Звёздочка дёргалась, дёргалась — и стала.

Алексей, злой от бессилия, погонял, ругался, а потом подскочил к лошади и ударил кулаком по морде.

И застыл — увидел, как из её больших печальных глаз покатились слёзы. Сам заплакал, бросился на шею Звёздочке, целовал морду и просил:

— Прости! Прости!

Приглядываясь к василеостровцу, Влекомов немного опасался — вдруг тот окажется этаким непоколебимым партийным бонзой, весь в прошлом, в сознании своего былого величия и превосходства. Ничуть! Василеостровец сидел скромно, не приковывая к себе внимания, сказал пару тостов — искренне и с юмором.

С Влекомовым перебрасывался застольными, но скупыми фразами. Возможно, остерегался навязчивости, пьяного амикошонства. Постепенно разговорились.

Влекомов сообщил, что закончил знаменитую школу на Васильевском, бывшую гимназию Карла Мая, и трудовой путь после Военмеха начал в НИИ-137 на Васильевском.

— Знаю! — подтвердил Васильич. — На берегу Смоленки, возле Трубочного завода (трубками раньше именовали все взрыватели). А гимназию Мая теперь все знают — Лихачёв там учился, Рерих. А в наше время космонавт Гречко. С Васильевского ещё один из первых космонавтов — Шаталов!

— С Гречко, правда, однажды казус вышел. Он в школу зашёл во время уроков, никого не предупреждая. Бдительная завуч подошла, поинтересовалась, что он тут делает. Гречко думал, его узнают:

— Я здесь учился, захотелось посмотреть!

Не узнала:

— Я вас не помню, выйдите, пожалуйста, из школы!

Космонавт ушёл. — Влекомов рассказывал со слов основателя школьного музея Благово.

— А мне вот больше повезло! — улыбнулся василеостровец. — Ехал в такси мимо бывшего Оптико-механического объединения, таксист стал ругаться: «Такое производство загубили! Будь наш генеральный Панфилов жив — не допустил бы!»

«Да, — говорю, — Панфилов сильный был хозяйственник! Я с ним неоднократно по производственным вопросам контачил».

Таксист, бывший рабочий ЛОМО, так обрадовался, что денег брать не захотел. Еле удалось в карман ему затолкать!

Застольные беседы стали громче, но локальней.

— Пенсии ветеранской хватает теперь! — послышался голос Фролова.