Ефим Друц - Волки

— Зачем ты вызвала меня из мрака?

— Я хочу спросить тебя, — обратилась к нему Рубинта, — то, что случилось с тобой до того, как ты пришел к цыганам, не убило ли твою веру в человека?

— В моей душе нет зла, — ответил двойник Мити и повторил: — Нет зла! Но некоторых людей я стал ненавидеть за то, что они никого не любят.

— Они не умеют любить, — сказала Рубинта, — с этим рождаются.

— Разве с этим надо родиться?

— Да, Бог вкладывает это в душу человека, и любовь остается в ней на всю жизнь.

— Послушай, — сказал двойник, — я — только образ живого человека, его отражение. Может быть, во мне таится и другое, то, чего нет в настоящем, живом Мите? Но думаю, барон хочет узнать от тебя только одно: могу ли я предать кого-нибудь?

— Митя, — неожиданно вскрикнула Рубинта, — скажи мне, ты выдашь Седого цыганам?

— Никогда, — ответил Митя (или его двойник), — никогда я не сделаю этого, он ни в чем не виноват.

— Так я и передам барону, и он оценит твою правдивость.

Ружа слушала этот странный разговор, и в душе ее поднималось необычайное волнение. Беспокоило не то, что Рубинта обладает какими-то сверхъестественными способностями, а то, что и она, мать, может обратиться к дочери и спросить ее о своей жизни и о своем будущем. Но Ружа ничем не выдавала своего присутствия. Она незаметно вернулась в табор и передала барону все, что слышала.

— Все в руках Дэвлы, — сказал барон, — и, если он хочет, чтобы было так, мы не будем сопротивляться этому.

И все-таки барон посоветовался со стариками, и они велели ему взять с человека, виновного в смерти Бамбая, откупное, а Митю оставить в покое. И больше никто Митю не тревожил. Прожив еще несколько дней в таборе, он вернулся в Москву, но чувство неизбывной вины перед кем-то или перед чем-то ему недоступным постоянно сопровождало его. И не знал Митя, что после его отъезда барон и Тари быстро собрались и тоже уехали в Москву. В душе Мити созрело решение — во что бы то ни стало предотвратить надвигающуюся бойню и предупредить городских цыган о том, чтобы не проливали зря кровь.

Вернувшись в Москву, Митя позвонил Седому и попросил его о встрече. Тот согласился.

Встретились они неподалеку от того места, где жил Седой, на набережной, возле Дома художника — нового здания, которое почему-то очень не нравилось Мите. Он помнил, что во времена его детства здесь было множество старых переулков с развесистыми деревьями и почти не встречались каменные здания, шумел бабьегородский рынок, на котором можно было купить все, что душе угодно. Седой сидел на лавочке под большим деревом и смотрел, как важно и неторопливо расхаживают вороны. Они совсем не обращали внимания на людей, словно их и не было вовсе, и только иногда, лениво взмахивая крыльями, поднимались в воздух, чтобы уступить место случайному прохожему. Митя подошел и молча сел рядом.

— О чем разговор будет? — спросил Седой, кивнув Мите в ответ на его приветствие.

— Что ты надумал, Седой?

— Ты принес мне дурные вести, что-то случилось у твоих новых друзей — цыган? Они меня ищут?

Митя подивился проницательности Седого, но не стал его разубеждать.

— Разобраться нам надо, — ответил Митя. — Если ты не хочешь лишних забот, тебе все же придется уехать из Москвы.

— Говори толком, не темни.

— Они разорвут тебя, Седой. Ты не знаешь, что такое кровная месть!

— Слышал, — усмехнулся Седой, — слышал и читал.

— Это все не то, — ответил Митя, — это приукрашено. В жизни все гораздо проще и страшнее.

Седой рассмеялся.

— Митя, чего ты обо мне беспокоишься? Ну, убьют они меня, и что? Столько раз пытались меня убить. И цыгане и не цыгане… А видишь, я все еще жив! — И, помолчав, неожиданно попросил: — Устрой мне встречу с человеком, которого цыгане боятся! Можешь, Митя?

— С бароном? — уточнил Митя.

— Откуда я знаю про это?! Есть у них такой человек?

Митя кивнул. Он знал, что человек в минуты опасности всегда пытается найти выход из самых запутанных ситуаций. Вот и Седой, предчувствуя будущие осложнения, нашел казавшийся ему самым простым выход. Ведь действительно только барон может остановить надвигающуюся резню и принять решение, которое успокоит всех.

— Я попробую сделать то, о чем ты просишь, Седой, — наконец откликнулся Митя. — Может быть, барон объяснит тебе то, что я не смог.

— Ты — человек из моего прошлого, — сказал Седой, — прошлое не перерезать и не уничтожить.

— Но его можно забыть.

— Э, махнул рукой Седой, — не так-то просто это сделать. Ты знаешь, Митя, не боюсь я твоих цыган, ведь они самые обычные люди, такие же, как и мы с тобой. Есть среди них и крутые, но не больше и не меньше, чем среди остальных. Смерть забирает всех, она не знает, кто ты по национальности. Видел я цыган и в тюрьме, и в лагерях. Всякие попадались. Были и слабаки, были и те, кого там пришили блатные. И ничего, хоть и убили цыган, а живы до сих пор. Никто их за это не покарал.

— Ты не знаешь таборных, — не согласился Митя, — не знаешь. Ты видел только блатных.

— Что же в них такого особенного, в таборных? — спросил Седой.

— По совести сказать, — начал Митя, я и сам-то только начинаю чувствовать, что в них есть какая-то тайна, но не та, что в книгах описана, и не та, что мы в кино видели…

— У всех одна тайна, — усмехнулся Седой, — жить как можно дольше и как можно лучше!

— Не скажи, — возразил ему Митя, — жить можно по-разному. Одни волокутся по жизни: день прошел и ладно. — Митя устало скривился. — А другие шкуру рвут на себе, чтобы только людьми остаться.

— Людьми! — повторил за ним Седой. — Повидал я этих людей везде — и в зоне, и на пересылках. За краюху хлеба убивали. «Умри ты сегодня, а я — завтра!»

— Блатной закон, — зло сказал Митя, — в мире, кроме блатных, разве нет никого?

— Понимаю я, Митя, что ты хочешь сказать, но ты, хоть и старик почти, а по душе мальчишкой остался. Видишь в людях только хорошее.

— Иначе и жить не стоит, — ответил Митя.

— А руки-то, небось, успел в крови замарать?.. — отвернулся Седой.

— Ты не трогай того… Разве это люди? Я думал, она моя половина, а она курва. И он, самый близкий друг?.. Кто он, по-твоему?

— Это сплошь и рядом, Митя. Это жизнь, а ты в облаках летал. Хорошо, хоть сейчас на землю опустился.

— Ничьей крови мне не надо, Седой, и денег не надо. Но жизнь эту, ты правильно говоришь, я до сих пор понять не могу. Судьба меня бросила к цыганским ворам, но душа моя не лежит к этому. А как уйду, ведь они меня от ментов укрывают?

— Про тех двоих, которых ты угрохал, я не говорю, — перебил его Седой, — про твою бывшую и ее дружка. А вот потом-то, когда с цыганами связался, разве не тронул никого?

— Тронул, Седой, тронул. Да случайно вышло, и тот, кого я тронул, не человек, а падаль. Он других людей ниже себя считал, за рвань какую-то. А ведь в каждом человеке душа живет, и болит она, и скорбит о жизни.