Ефим Друц - Волки

— Так найдите его, долго возитесь. Мне пора в табор уезжать, и у вас — свои дела, которые меня не касаются.

— Слушай, отец, — неожиданно сказал Митя, — ты сказал «ромашкам», чтобы они оставили Седого в покое? Сказал?

— Чего ты ко мне со своим Седым лезешь, нет мне до него никакого дела. Отдаст он ловэ за жизнь Бамбая, и дело будет закрыто.

— Спасибо, отец, — поблагодарил Митя и устало прошел в другую. комнату, где был телефон. Митя набрал номер Седого.

— Слушай, Седой, это я, тут вот какое дело. Я переговорил с кем надо и утряс дело, связанное со смертью цыгана…

Митя оборвал разговор на полуслове, он ждал, что скажет ему Седой. Но тот молчал.

— Седой, ты что молчишь?

— Сколько они хотят?

— Я спрошу, не бросай трубку…

Митя вышел в соседнюю комнату.

— Сколько он должен отдать вам? — спросил Митя у барона.

— Пятьдесят тысяч зеленых! — бросил барон. — И больше никаких разговоров, я не хочу к этому возвращаться.

— У него нет таких денег, — попытался вступиться за друга Митя, — ты толкаешь его на новую кровь.

— Это не наши дела, — ответил барон.

Митя вернулся к телефону.

— Седой, — сказал он, взяв трубку, — ты слушаешь меня, Седой? Возникли проблемы. Они хотят большие бабки.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч зеленых!..

В трубке молчали. Видно было, что Седой обдумывает ситуацию. Но пауза длилась недолго.

— Я отдам им деньги, — ответил Седой, — но пусть дадут мне немного времени.

— Хорошо, — сказал Митя, — я позабочусь об этом. — И он положил трубку.

— Договорился? — спросил барон.

— Ему нужно время.

Барон кивнул. Возле него появился Тари.

— Не трогайте Седого, пока он не соберет деньги! — приказал барон. — Ты, Тари, присмотришь за этим.

Тари наклонил голову. Это означало, что он все понял и лишних вопросов у него нет.

— Накрывайте на стол, ромалэ, — сказал барон, — я хочу немного отдохнуть, слишком много забот.

В комнате неслышными тенями засуетились цыганки, и словно по мановению волшебной палочки через пару минут стол был заставлен бутылками и закусками. Зазвучала гитара. И с первыми звуками песни Митя почувствовал, что он переносится в другой мир, где нет ни выстрелов, ни уличного шума, а есть только качающиеся на ветру деревья, и пение птиц, и улетающие в небо аккорды.

Музыка всегда вносила в душу Мити смятение. И двойственное чувство возникало в нем: с одной стороны, он ждал этих мгновений, а с другой — никогда не мог сказать заранее, что он сделает в такие минуты. Но одно Митя знал точно: злоба, ненависть сразу исчезали, — в музыкальном мире им просто не было места, видно, Бог не желал этого! Музыка очищала исстрадавшуюся душу, снимала усталость, но и расслабляла одновременно. Она, словно свежий поток, растекалась по всему телу, заставляя верить в то, что человеческая жизнь имеет какой-то зачастую скрытый от людей тайный, неведомый смысл.

Барон сидел отрешенный от всех, и на лице его было глубокое страдание. Митя сочувственно наблюдал за ним. Так они и сострадали друг другу, думая в эти мгновения каждый о своем. А проблем было немало. Барон знал, что в таборе нелады и Савва, хоть и настоящий ром, но привносит в жизнь цыган новые, не свойственные им настроения. Вырваться из замкнутого круга, пойти навстречу чужакам, попытаться жить по их законам? Да это же гибель, как можно не понимать? То, что охраняло среду в течение тысячелетий, может разрушиться за одно мгновение. И что тогда? Все сольется в один непрерывный поток, и не будет ни цыган, ни гаджё, только круговорот непонятного — хаос.

И в этом хаосе невозможно будет определить, как тебе надо поступить в то или иное мгновение, и можно ошибиться, и эта твоя ошибка будет стоить жизни многим. И особая ответственность ложится на него, барона, ведь в его руках жизни других людей. А потом они же и упрекнут его в том, что он нарушил традиции. Этого нельзя допустить. Хотя в чем-то Савва и прав. Замкнутый круг цыганской жизни все-таки должен быть разорван.

Мысли барона текли по привычному руслу, и он не мог выйти за пределы того, что было веками предписано цыганским законом. Но душа его напрягалась и рвалась, стараясь понять новые веяния, постоянно будоражащие таборную жизнь.

Митя же думал об ином, все время возвращаясь к той злополучной ночи, когда жизнь перевернулась и заставила его стать другим человеком. И даже не о том, что он лишил жизни близких ему людей. Душу его наполняло сожаление, бесконечное сожаление о самом себе. Ведь именно в ту ночь он хотел уйти вслед за ними, но не сумел этого сделать, сил не хватило.

Какая-то цепочка привязывала его к жизни, и тайный голос постоянно напоминал, что нужно жить. Для чего? Для кого? Этого Митя не знал. Что же это могло быть?

Митя напрягся.

«Наверное, это страх перед болью? — подумал он. — Граница между жизнью и смертью сопряжена с болью. Вот в чем загвоздка. Трудно сделать усилие и преодолеть последнюю боль, все еще привязывающую тебя к жизни…»

Музыка стала тише, и Митя услышал:

— О боли думаешь?

Митя очнулся от забытья. Барон смотрел на него, словно видел в первый раз.

— Никак не можешь привыкнуть, — тихо сказал барон, — сердце твое не черствеет. Чистый ты человек, Митя, жалко мне тебя.

Митя вскочил из-за стола, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, схватив со стола стакан с водкой, выпил.

— Успокойся, Митя, — сказал барон, — ты поднимешься. Вижу, не сломить тебя!

— Поздно, отец, — ответил ему Митя и в первый раз за долгое время заплакал. — Поздно, — повторил он, — люди уничтожили меня, я не верю им больше.

Гитарист ударил по струнам, и зазвучала веселая танцевальная мелодия. Молодой цыган выскочил на середину комнаты и прошелся в танце. Кто-то в углу уже отбивал чечетку. Началось безудержное веселье, а Митя, не замечая ничего вокруг, оплакивал свою уничтоженную жизнь…

Наутро барон уехал в табор…

Жизнь состоит из беспрестанных повторений. Успокоившаяся было от потрясений душа снова стремится к опасности и неосознанно ждет любого призыва, чтобы начать новый виток страдания. Каждый человек, понимает он это или нет, тащит подобный крест на себе. Все, что подчинено вечному покою, не может быть жизнью, это — смерть.

Седого не оставляло чувство тревоги. И совсем не потому, что он снова включился в привычные для себя дела. Что-то иное преследовало его, мешало уснуть, и он вскакивал, ходил из угла в угол, снова ложился и снова вставал. За окном яркими красками переливалось небо. Иногда всполохи разрывали пространство, и в эти моменты, как ни странно, Седой ненадолго успокаивался, но потом опускалась темнота, и в сердце вновь заползала тревога.

«Надо же было такому случиться, чтобы Митя снова всплыл в его жизни, и когда? Времени на жизнь осталось совсем немного, а тут еще эта беспричинная злость терзает душу. Может, из-за этой злости он и пошел на мокруху? В наше-то время убийства были редки, блатные боялись «вышки» — расстрела — и поэтому старались работать чисто, без промахов, а уж тех отчаянных, кто, заведомо рискуя жизнью, лишал этой жизни других, просто сторонились. Внешне выказывали уважение, но больше из-за страха, а сами старались отойти в сторону. Этот пацан, Валерка, хоть и замарал руки в крови, но парень ненадежный, сопляк, может что-нибудь натворить или проболтаться…»