Ефим Друц - Волки

— Нет, он останется, — возразил Хулай.

— Он же н а ром! [27] Н а ром — не цыган (цыг.).

— Все, что он знает, как в могиле, — сказал Хулай.

— Отчего ты так ему веришь? — спросил Джумасан.

— Чутье, — ответил Хулай.

— Ладно… Табор уходит, и вы остаетесь с чужаками один на один. Выдержите ли?

— Мы не причинили им вреда, — сказал Хулай.

— К старости ты позабыл о многом, — ответил ему Джумасан. — О том, как цыган громили ни за что.

— Память моя слабеет — это верно, но такого я не забываю. Думаю, что сейчас они нас не тронут. Им важно, чтобы ушел табор, тогда не будет причин для тревоги.

— Откуда такая уверенность? — спросил Джумасан. — Хотя тебе здесь оставаться. Но ведь ты не один, семья с тобой. И чужак! Его могут выдать.

И тут впервые Митя почувствовал, что старый цыган прав и ему пора собираться в город. Нет ему здесь покоя, да и Тари одному не справиться. И Седой без него не обойдется:

— Я уйду, ромалэ, — сказал Митя, — завтра же уйду…

Митя ушел в тот же вечер, а глухой ночью, когда табор был уже далеко, вся семья Хулая была вырезана… Единственные, кто уцелел, были Ружа с Рубинтой. Женщина еще утром ушла гадать в соседнюю деревню, а когда вернулась, то увидела только пепелище… Через несколько дней Ружа догнала табор и рассказала о случившемся. Цыгане вооружились и, оставив женщин и детей, двинулись обратно. Деревня запылала, подожженная со всех сторон. Злоба и ненависть растекались по всей округе…

— Смерть приносит с собой этот гаджё, — сказала пхури. — Где он появляется — там смерть! Виноват он или нет, сказать не могу, но стоило ему появиться у Хулая — и тот погиб.

— При чем здесь Митя? — сказал барон. — Он ушел раньше.

— Не знаю, — ответила пхури, — но сердце мое говорит, что-то неладное с ним.

— Ты хочешь сказать, что в его душе поселился Бэнг? Может быть, Митя мстит за все, что случилось с ним? Но разве это возможно, ведь цыгане не причинили ему зла?

— Так бывает, — ответила пхури. — Ненависть может распространиться и на всех.

— Тогда он виновен, — сказал барон.

— Я этого не сказала, — возразила пхури. — Вижу лишь, что как только он появляется, следом за ним идет смерть.

— Тогда ты говоришь загадками, — покачал головой барон. — Объясни. И потом рома сказали мне, что рядом с Митей часто видели Тари. А сейчас он исчез. И никто не знает, куда Тари подевался.

— Не волнуйся, — ответила пхури, — он сказал брату, Кольке Рыжему, что уехал в город по цыганским делам.

— Зачем же ты затеяла этот разговор? — поинтересовался барон. — Я подумал, что ты хочешь призвать чужака к ответу.

— Нет, он нам не нужен. Исчез, и Бог с ним. Но пусть табор больше никогда не принимает его.

— Ему оказали приют по цыганским законам. Это было без меня, но я считаю, что поступили правильно.

— Как ведет себя Савва? — неожиданно спросила пхури. — Он не перечит тебе?

— Нет, мы во всем согласны. Он присматривается. Думаю, еще немного, и я смогу окончательно передать ему «вожжи».

— Ты больше не будешь обсуждать этого на крисе?

— Зачем, мы все решили! — Барон встал, всем своим видом показывая, что разговор окончен…

В самые неожиданные минуты и в самом неожиданном месте судьба предлагает нам такие повороты, что мы, останавливаясь на мгновение, только поражаемся неподвластной никому и ничему неведомой воле.

Митя курил сигарету за сигаретой и слушал незнакомую женщину, которая рассказывала ему о своей жизни. Она возбужденно ходила по кухне небольшой квартиры, потом снова садилась возле стола, снова вставала.

Познакомились они в поезде, и, узнав, что Мите негде остановиться, женщина предложила ему заехать в квартиру, которую она снимала. Он согласился.

Занятый своими мыслями, Митя поначалу не слишком вслушивался в ее рассказ, но постепенно речь увлекла его.

— …На Дону это было, неподалеку от Вешенской, напротив, в Баск а х. На горе Басковской, недалеко от поселка Октябрьский. Наступало светлое, веселое солнечное утро. Замычали коровы, которых выгоняли со двора хозяева. Лениво потягивались собаки после долгого сна. Бабы растапливали летние печки, чтобы приготовить к завтраку блинцов. Станица начинала свой обычный день.

Я встала пораньше, но не для того, чтобы суетиться у плиты. Это занятие мне казалось довольно скучным. По части еды у нас в семье командовала мама. В руках у моей красавицы-гуцулки все кипело, а вот старшую дочь родила — полную противоположность себе. Протанцевав всю ночь, я любила долго поспать, поболтать с мамой о том, о сем. Но Бог с ними, с нашими привычками, уживались мы с мамой прекрасно в отличном доме…

Утро и впрямь выдалось замечательное. На душе было легко, и в то же время, что-то сладко ныло в глубине у меня. Что-то должно было произойти. Я думала о том, почему так неистово лаяли собаки…

Вышла во двор. У нас там и сад, и огород, и сарай с утварью. Но главное — цветы, причем красоты необыкновенной: и розы, и хризантемы, и гладиолусы. А уж аромат! Посреди огорода приютилась яблонька. Казаки, по обыкновению своему, сажают деревья вокруг забора, чтобы была большая площадь под огород. А уж чего тут только нет! И картошка, и кабачки, и помидоры, и петрушка…

Я обошла вокруг дома и встала у калитки, здоровалась с соседями, на коровок поглядывала. Вдруг мое внимание привлекла женщина с ребенком на руках. Вид у нее был уставший, в глазах сверкала обида и даже скорбь. Медленно приближалась она ко мне, и я увидела, что это была цыганка…

Митя насторожился. Внимание его обострилось, а женщина продолжала:

— …Я поняла, что она — нездешняя, да и одета она была как-то по-старинному, в юбки какие-то желто-красные. В станице у нас совсем по-другому одеваются.

«Вот, — подумала я, — хочет мне погадать, наверное…»

Цыганка подошла и, ничего не сказав, просто глянула мне в глаза. А меня будто что-то в самое сердце кольнуло. И я ее сразу в дом пригласила, к завтраку. Мама, конечно же, заворчала, что я вечно кого попало в дом таскаю, а потом что-нибудь пропадает. Но я махнула рукой, такой у меня характер, все по-своему сделаю. И мама успокоилась. Дети мои уже проснулись и высыпали на смотрины. Цыганка глядела на мою семью, но ни слова не говорила, и я поначалу подумала, что она немая. Пока цыганка осматривалась, я, предоставив ей полную свободу действий, пошла заниматься своими делами. Хозяйством у нас можно заниматься только утром, потом наступает сорокапятиградусная жара, и что-нибудь делать уже невозможно.

Когда я вернулась в комнату, цыганка уже перепеленала и покормила ребенка. Я предложила ей пойти позавтракать, а ребенка положить в коляску, которую я приволокла из погреба.