Ефим Друц - Волки

«Теория гадости сработала», — подумал он. В эту минуту отворилась дверь, и сонный голос произнес:

— Опять привела кого-то… У, шлюха, а туда же — музыкант…

— Молчи, собака, — огрызнулся Митя на невидимый голос, — изувечу…

Рита рассмеялась.

— Ты что, в коммунальной квартире живешь?

— Ага.

— Привык, значит, на ведра по ночам налетать?

— Привык.

— А на этих не обращай внимания…

Они прошли в конец коридора, и она снова достала ключ и открыла дверь маленькой комнатки, метров шесть-семь, не больше. Низкая тахта. Столик. Контрабас в углу. Вот, пожалуй, и все ее обитатели, не считая их, появившихся здесь со вторым контрабасом. На тахте, на подоконнике — всюду ноты.

— Знаешь, я ведь консерваторию окончила.

— Подумаешь, — как можно небрежнее сказал Митя, — все сейчас где-нибудь учатся…

— Будешь задираться, уйдешь…

— Ну что ж, пойду, пожалуй.

И Митя пошел к двери, но ему очень хотелось, чтобы Рита его окликнула. Прошли доли секунды, они показались вечностью. Но никто не позвал его, и Митя вышел. Натыкаясь в коридоре на ведра и еще какой-то хлам, он с шумом выбрался на улицу…

На следующий вечер он снова сидел в фойе кинотеатра и ждал выхода музыкантов. Они появились, но Риты среди них не было. Не пришла она и на следующий вечер, а появилась через неделю. Лицо ее было усталым и потемневшим. Увидев Митю в зале, она ничуть не удивилась, а лишь приветливо кивнула. Когда кончился концерт, Рита сошла вниз, уже без инструмента, и приблизилась к нему.

— Здравствуй, идем скорее, — она увлекала его за собой к выходу, — отвези меня куда-нибудь.

Они поехали в ресторан, потом — в коммунальный уют… Утром, когда за стеной начали шуметь проснувшиеся жильцы, Рита уснула, положив голову ему на грудь… Эту женщину он почему-то никак не мог забыть, она даже снилась ему…

— Я была в деревне, у своей дочери. С ней так хорошо, что я обо всем забыла. Жаль, что сюда ее взять невозможно, некуда. А вернулась в Москву, и сразу грустно стало. Вот еще и ты появился…

— Могу и исчезнуть.

— Всех вас одно интересует. Появитесь ненадолго и исчезаете, а мы остаемся… Думаешь, это легко?

— Не сердись, я сказал ерунду.

— Мой муж тоже исчез, совсем неожиданно, я и опомниться не успела. Все у нас шло хорошо и — вдруг он исчез. Я всюду его искала, в бюро розыска заявляла — ничего…

— Думаю, что с ним ничего не случилось, просто удрал, — сказал Митя. — Давно это было?

— Три года одна живу, только контрабасы со мной: один — премия на конкурсе, другой — казенный, я на нем халтурю.

— На конкурсном ты халтурить не хочешь? — улыбнулся Митя.

— Ну что ты за язва, Митя. Ты мне и слова не сказал о себе. Кто ты?

— Я — просто Митя!..

Потом Митя рассказал о Рите Седому, и тот выразил желание познакомиться, но Митя с ней уже не встречался.

Прошло полгода, и его вдруг потянуло в старую комнату на Пушкинской площади. Было уже поздно, когда он подошел к ее дому, поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыл взлохмаченный сосед. Он недовольно пробурчал:

— Опять началось.

— Дома Рита?

— А Бог ее знает, дома она или нет? — неожиданно дружелюбно сказал сосед. — Сходи посмотри….

Митя подошел к ее двери и тихонько постучал, но никто ему не отозвался. Дверь была не заперта. Митя вошел в комнату, в которой ничего не изменилось: все те же ноты и контрабасы по углам. Рита спала, положив руку под щеку и приоткрыв губы. Митя присел на край тахты и долго смотрел на нее. Она тяжело вздохнула во сне и что-то сказала. Один раз ее губы внятно произнесли Митино имя. Он вздрогнул.

Светлели предметы в комнате, а на контрабасах выплясывали какие-то странные голубые пятна, напоминающие зайцев… Казалось, контрабасы разговаривают друг с другом на своем музыкальном языке.

— Чего он здесь сидит? — спрашивал один.

— Соскучился, наверное… — отвечал ему второй.

— Не верю я, они ведь так мало знакомы, — снова говорил первый контрабас.

— А тебе не все ли равно? Пусть сидит, — отвечал второй…

Митя слушал, как разговаривают контрабасы, и думал о том, что если он сейчас не уйдет, то они оживут и зазвучит мелодия, похожая на плач. Осторожно, чтобы не разбудить Риту, Митя вышел из комнаты и притворил за собой дверь. Он спускался по лестнице и думал, что душа у человека слабая и может легко привязаться к другой душе, а разорвать эту связь бывает очень трудно. Всегда надо вовремя уходить…

— Ну, я пойду, — сказал Митя женщине. Помолчал и добавил: — Хорошо, что ты Ружу знала…

И, не простившись, вышел. Ему надо было повидать Седого и узнать, что сейчас происходит в городе.

Город был заполнен шумами и неясными звуками, доносящимися буквально отовсюду: из окон домов, из подворотен, из стволов деревьев. Звуки несли в себе самую разнообразную музыку: в них отчетливо узнавались негромкие разговоры, и приглушенный плач, и предчувствие чего-то, еще несовершенного, и надежда на исполнение желаний.

Митя шел, разрезая воздух взмахами рук, и думал: «Ну что такое?! Сначала серо-оранжевая кошка весьма нахально перебежала дорогу, невзирая на те знаки, которые я ей делал, предупреждая об опасности, потом меня облаяла, совершенно ни за что, первая же встречная плюгавая собака и, в довершение всего, когда я сел в автобус и оторвал билет, обнаружил на нем загадочную цифру «тринадцать». Странная цифра! Она как бы делит всех людей на везучих и невезучих. А многие, наоборот, верят, что она приносит счастье. А мне, что она принесет мне? Особенно сейчас, когда в душу снова лезут голоса оркестра, исполняющего мелодии воспоминаний. Раньше не было времени заниматься воспоминаниями, я даже болеть любил в одиночку и не подпускал к себе никого, чтобы, хоть иногда, вспомнить о прошлом…»

Его раздумья были прерваны неизвестно откуда взявшимся человеком в сером плаще и кепке, надвинутой почти на самые глаза.

— Спички есть? — спросил человек, явно искавший повода заговорить.

— Спички? Наверно, есть, если не кончились, сейчас посмотрю.

Но не успел Митя опустить руку в карман, где лежали спички, как снова услышал:

— Не надо, у меня зажигалка… Хочешь кошку? Очень красивую, серо-оранжевую. Заблудилась, видно. Но не бродячая, уж больно ухожена!

— Нет, мне не надо. А что ж себе-то не возьмешь?

— Я, знаешь ли, терпеть не могу кошек, и на то есть свои причины. Моя жена их обожала. Ссылалась на древних египтян, мол, святыми они там были. Да и в ней самой было что-то кошачье: и в глазах, и в фигуре. За это и полюбил ее поначалу, а потом как бы проснулся и увидел все по-другому. У нее была своя тайная жизнь, в которую я проникнуть не сумел. Пытался ее понять, найти с ней душевный контакт — не получилось. А то, что меня привлекало, было лишь маской.