Ефим Друц - Волки

— Ты что, меня не слышишь, Тари? — снова спросил цыган.

— Слышу я тебя, морэ, слышу, но сказать тебе нечего. Знаешь сам, что в таборе случилось и что гаджё в городе.

— Странно как-то, — удивился цыган, — такого не бывало. Ведь Митя вел нас, почему же ты назвал его чужаком?

— Не хитри, — усмехнулся Тари, — все равно вы считаете его чужим.

— Цыган — с цыганом, чужой — с чужаком! — дружно сказали цыгане, сидящие за столом.

— Не те цыгане пошли, — вмешался в разговор Юра, крупный, красивый цыган, лет сорока. — В другие времена и люди другие были. Вот, к примеру, дед наш Иван Иванович Вербицкий, знаменитый был старик, известный конский барышник, умер он, когда ему почти девяносто лет было, году в 1963-м, что ли, точно не помню. Собирались они в трактире «Европа», на Лубянке, там еще фонтан был и конский водопой. А трактир тот в подвале находился. Цыгане в нем пели. Сейчас на том месте «Детский мир» стоит. Как коней поменяют удачно, сразу в трактир идут, выпивают крепко, но пьяными никогда их не видели. У деда Ивана пять сыновей и пять дочерей было. Народ был крепкий, весь в него, знаменитые цыгане. Рома, одним словом. Про такой случай рассказывают. Сидят как-то цыгане в трактире «Европа», чаи гоняют — цыганское дело. Любят цыгане чай! А возле них пацаны цыганские вертятся — Володька Вербицкий, сын деда Ивана, про него особая история будет, и Иван Питерский, его друг. Вертятся и вертятся, лет по девять-десять им было. Цыганята, одним словом. А тут мужик один в трактир заходит и начинает интересоваться, как бы ему лошадь подороже продать. Вот ведь какое выходит дело! Пацаны того мужика обступили:

«Дядя, давай мы поможем, сам знаешь, цыгане мы, по лошадям нам равных нет».

Мужик усмехается, а все же склоняется к тому, чтобы цыганятам поверить. Не раз и не два он слышал, что цыганские ребята — спецы по конскому делу. Тут же и взрослые цыгане сидят, а мужик к ним подойти побаивается, думает, те его облапошат. А тут — цыганята, какой вред от них, их самих можно надуть: лошадь подороже продать и за услуги поменьше заплатить. Поломался мужик, поломался и согласился:

«Ведите, пацаны, на Конку — это так Конный базар назывался».

Радость у цыганят огромная. Повели мужика с лошадью на Конку. Поторговались, продали лошадь. Получили свою плату, конфеты, что ли? Уже не помню точно, про что рассказывали. В общем, плата пустяковая. Подходят пацаны к деду Ивану и говорят: отец, так, мол и так, помогли мы мужику лошадь продать и конфеты заработали. Похвалы ждут от деда. А дед им говорит:

«Вы пока погуляйте, я вас позову».

Они пошли в сторонку, а через некоторое время дед их подзывает, достает кнут из сапога и — одного кнутом, а второму кулаком в глаз. Вот как дед поблагодарил пацанов за то, что мужику лошадь помогли продать.

«Ты что, отец, дерешься-то? — закричал Иван Питерский. — Что мы плохого сделали?»

А дед им отвечает:

«Что лошадь хорошо продали, это ваша заслуга. А вот то, что ко мне не подошли и не посоветовались об этом деле, ваш промах. За это я вам науку преподал. А в общем-то вы молодцы!»

Юра вздохнул и продолжил:

— Судьба у Володьки, сына деда Ивана, была трагической, все цыгане про то знают. Сел он в свое время, году в 1938-м кажется, за конокрадство. Сел на «червонец». На Колыме отбывал. В большом «авторитете» был Володька среди блатных. По зоне в кожаном пальто расхаживал. Вор был «в законе». Уважали его. Надоела ему неволя, и ушел он в побег. Удачно ушел. Всю округу держал в страхе, побаивались его. Сам суд правил — и не только над цыганами, но и над остальными блатными. Известный чёр. Но все же добралась до него власть — то ли выдал кто, то ли еще что-то, но поймали. Году в сороковом, кажется. Расстрел ему вышел. Вот так и окончил свои дни…

Да, ромалэ, Вербицкие — известный род. Всякий народ среди них был. И барышники знаменитые, и артисты. Вербицкие были с ленинградскими Бауровыми в родстве. Колька Бауров — Питерский — был женат на Наде Кисилевой, сестре знаменитой Ляли Черной. Это были цыгане-«бобры». Кликуха такая. А Ольга Баурова была знаменитой танцовщицей. Ну и другие дела, ромалэ… Вот как-то ювелирный магазин взяли. Про то дело много шумели…

— Это все старина, — сказал кто-то из цыган, — а по ювелирке Батя был знаменит. Дело с брюликами слышал, какое он провернул?

— Да, было такое, — ответил Юра, — но и те, старинные рома, тоже были не лыком шиты. По золоту цыгане всегда были спецами. Раньше-то в моде золотые десятки были, николаевские. Дэш и тка — по-цыгански. Девять грамм золота девяносто шестой пробы. Чем выше проба, тем лучше блестит. Проверяли как? Кислотой плеснут: если почернеет, значит — фальшивка. Настоящее золото от кислоты еще лучше блестит. Большие спецы то золото на зуб определяли и не ошибались никогда. Так вот, с теми десятками большие дела делали. Партиями брали в одном им известном месте и навар делали. Богачами были цыгане! Как выйдут те цыгане, засмотришься! Сапоги, косоворотки, узкие кожаные пояса с металлическими бляхами. Красавцы! А цыганки ожерелья носили — мириклэ, из янтаря. Или — золотые, кто побогаче. Да, ромалэ, ушли те времена!

— И с чего это ты в воспоминания пустился?

— А с того, ромалэ, что путаница тут у вас большая. Вы ведь Митю этого сами приняли, доверились ему. Слышал, жизнь ему в таборе спасли? А он исчез куда-то.

— Нет на нем греха, — сказал Тари, — не продавал он нас. Мечется, не знает куда деваться, душа изболелась. Жалко мне его.

— Ты, братец ты мой, своих жалей. Бамбая жалей и других, кого больше нет с нами.

— Митя здесь ни при чем, — возразил Тари и повторил: — Нет на нем никакой вины перед нами. Объявится он. Знаю… А в таборе-то полный каравай вышел. Как ушел табор с тех мест, где последнее время стоял, так и погибли деревенские рома. Одна Ружа чудом уцелела. С ребенком своим, с Рубинтой. Вот тебе и спокойные деревенские.

— Натравили их. Власть натравила.

— Мертвым-то все равно, кто натравил. Власть — не власть. Мертвых не вернуть.

Тари хотел еще что-то добавить, но так и застыл с раскрытым ртом. Дверь приоткрылась, и на пороге показался Митя…

В тот день был туман. Он белыми кольцами вился над крышами домов и хлопьями оседал на землю. Туман превратил город в сплошное серое месиво, в котором потонули дома и улицы. Изредка из-за белой завесы раздавались одинокие голоса прохожих. Голоса звучали чуть слышно, но пробивались настойчиво, словно корабль, режущий кромку льдов. Иногда возникали неясные очертания, напоминающие человеческие фигуры. И — снова туман.

Валерка долго плыл в этом белом океане и не мог избавиться от ощущения отрешенности от всего происходящего. Туманные облака пришли в движение. Они разрывались на части и соединялись снова. В просветах на одно мгновение стали отчетливо видны лица людей, потом глаза. За спиной Валерки раздались громкие крики, и, обернувшись, он увидел светло-серое, низко нависшее над землей небо, и шеренгу людей, взявшихся за руки. Они надвигались. Лица их были сосредоточенны и угрюмы.