Ефим Друц - Волки

И снова подхватили цыгане:

Все отошло в сторону, все горести забылись, оставался только голос, который вел за собой:

Песня оборвалась неожиданно, так же, как и возникла, и Митя очнулся. Цыгане сидели молча, занятые каждый своими думами, и только Тари вдруг поднялся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Да, ромалэ, на всех нас крест, и нет нам избавленья от этого.

— Это что, жизнь наша, что ли? — спросил молодой цыган.

— Понимай как хочешь, — ответил ему Тари, — а я этот крест шкурой чувствую. Тяжел этот трушил. Иногда бывает совсем не под силу его нести.

— Так избавься от него, легко живи, — снова сказал парень.

— Не под силу это человеку, — не согласился Тари.

— Отчего не под силу? — вступил в разговор другой цыган, до той поры молча прислушивавшийся к разговору. — Были случаи, когда рома пытались померяться силами с судьбой. Не все в этом споре уцелели, но все же пытались. Надо для себя понять, какой счет к тебе судьба предъявляет и за что ты отвечать должен, тогда легче вступать в поединок. Хотя каждому из вас, ромалэ, известно: от судьбы не уйдешь. Когда я еще в таборе жил, говорила мне пхури, что, если хочешь с судьбой поспорить, надо достать папоротник (причем только тот, который три года цветет), и сорвать его нужно в двенадцать часов ночи ровно… Пошли мы с одним цыганом к такому папоротнику и стали ждать, когда он расцветет, но не дождались — уснули. А когда обратно возвращались, встретили женщину на дороге…

— Это к несчастью, — вставил Тари.

— Так и вышло. Потом в таборе гульба большая шла, а тот цыган, с которым я хотел папоротник сорвать, вдруг исчез, и больше его никто не видел.

— Судьба у него такая, — снова вмешался Тари.

— Нет, ромалэ, — возразил Митя, — это за ним смерть приходила. Не сумел он цветок взять, а то бы от смерти уберегся. Было у меня как-то раз. Сплю я, а может, и просто задремал, но кажется мне до сих пор, что наяву это было. Ночь. Открываю глаза и вижу, что такое: стоит в нескольких шагах от меня какая-то фигура в темном балахоне. Лица не видно, балахон на глаза надвинут. Стоит и молчит.

«Кто ты?» — спрашиваю.

А привидение молчит. Я снова спрашиваю:

«Что нужно тебе?»

А оно не отвечает. Хотел я перекреститься, да не успел. Привидение стало протягивать ко мне руки, и я отодвинулся к стене. И тогда зазвучал его голос:

«Собирайся, со мной пойдешь».

«Сначала скажи, кто ты и зачем пришла, — ответил я, — а потом разговаривать будем».

«Не о чем нам говорить…»

Ярость меня охватила, ромалэ. Как это так может быть, чтобы без моего ведома мою судьбу решали? Вскочил я и кинулся на этот самый призрак, и началась между нами драка. А призрак вроде бы смеется, играет со мной. Только я коснусь его, как чувствую что-то холодное, отталкивающее. И надвигается он все ближе и ближе. А надо сказать, ромалэ, что на другой кровати мать моя спала, старуха-мать. И видимо, тот призрак за ней приходил, а я помешал ему.

— Тогда почему он сказал тебе, чтобы ты собирался? — спросил Тари.

— …Помешал я ему сделать дело, — пояснил Митя, — вот он и решил меня забрать. Короче говоря, бились мы до рассвета, а потом он исчез, а на мне следы его когтей остались…

— Чудилось это, — перебил Митю молодой цыган, — такое бывает.

— Может, и чудилось, но я это крепко запомнил. С той поры за мной больше смерть не являлась, отступила.

— Видно, захотела, чтобы ты долго жил, — сказал Тари, — понравился ты ей…

— Она захотела, чтобы не жил я, а мучился, — возразил Митя, — такое мне испытание выпало. — Он собирался еще что-то добавить, но в соседней комнате возник какой-то шум. Необычайное волнение охватило вдруг всех.

В комнату вбежала цыганка с криком:

— Ружа! Ружа!

— Что Ружа?! — закричал Тари.

— Ружа пришла!

— Как? — поразился Митя. — Она в городе?

На пороге комнаты показалась Ружа с Рубинтой на руках. Появление Ружи было настолько неожиданным, что никто не мог вымолвить ни слова. Конечно же, и в городе знали, что Ружа отвержена и что барон велел ей следовать за табором. Последних же новостей о том, что барон поселил Ружу у Хулая, еще не успели узнать. Первым опомнился Митя. Он понял, что, если не вмешается, будет свара, а в такую минуту, когда и без Ружи забот хватает, это было бы нежелательно.

— Проходи, Ружа, — пригласил ее Митя, — есть хочешь? — И, не дожидаясь ответа, стал устраивать Ружу за столом. Конечно, в таборе его поступок был бы нарушением традиций, но здесь, в городе, цыгане не восприняли это так остро, они поняли, что Митя хочет сгладить обстановку, и согласились с ним.

Ружа сделала несколько шагов и остановилась. Потом еще несколько торопливых движений — Ружа положила Рубинту на диван, выпрямилась и вдруг запричитала:

— Ой, беда, ромалэ, какая беда вышла! Убили Хулая гаджё. Чем он и его семья им помешали? Ничего дурного у них и в мыслях не было. Беда, ромалэ!

— Перестань, — оборвал ее Тари, — говори спокойно.

Но Ружа продолжала причитать и не могла успокоиться. Тогда Тари прикрикнул на нее:

— Молчи!

Она замолкла. В наступившей тишине резко прозвучал голос Тари:

— Мне надо ехать в табор, ромалэ.

— С ума сошел, морэ, — послышались голоса.

— Что тебе там делать? Сами разберутся.

— Барон вернулся.

— И Савва там.

— Сожгли они деревенских, всех, кто убивал Хулая, сожгли. Смута там идет, а табор ушел, — продолжала Ружа.

— А ты почему не с ними? — поинтересовался Митя.

— Больше не могла я выдерживать все это, нет мне покоя, ни в таборе, нигде.

— Ладно, разберемся, — сказал Митя, — побудь здесь. Тебя примут. А мне идти надо, разобраться с кожаным. С пацаном этим.

— Пусть идет, — согласились цыгане.

— А Ружа? — спросил Митя, и цыгане его поняли. Ведь Руже было объявлено магэрдо, и никто из цыган не мог общаться с ней — ни разговаривать, ни кормить. За дверью шумели цыганки, возмущенные появлением Ружи, но высказать свое мнение в присутствии мужчин они не смели. Да и кто бы послушал их здесь?

— Нет, ромалэ, так дело не пойдет, либо вы пообещаете, что окажете Руже приют, либо я не пойду за кожаным. Вам ведь нужен этот пацан вместо Седого? Нужен? — Митя обвел взглядом находящихся в комнате мужчин.

Вперед вышел Клин, пожилой цыган, неизвестно каким образом оказавшийся здесь: может, к родне приехал, а может, просто так заглянул на огонек. Клина уважали и побаивались даже уголовные.

— Вот что я скажу вам, чавалэ: конечно, закон цыганский надо держать и в поле, и здесь, в городе. Но вы-то оторвались от своих и нечасто исполняете то, что закон велит, — усмехнулся Клин. — Кто вас упрекнет в том, что вы Ружу приняли? Никто.